Все, способные дышать дыхание

было деваться, ситуация с «йордим»[140] требовала принятия решений, и он, тоскуя, полтора часа проговорил с этими идиотами, рвущимися уйти из лагеря с детьми и прихвостившимися к ним животными, чтобы «строить жизнь заново» в разрушенных городах. Жизнь строить! Им там заброшенные пятикомнатные квартиры рисуются, а армия им и зверью ихнему пайки вози, а потом их, ободранных, в «Бриюту» таскай, а дети небось вообще одичают, вот про Рамат-Ган говорят, что там в районе Герцля орудует сиротская банда, старшему двенадцать лет: отжали у котов фонтан на площади, сами держат, сами пошлину взимают, а только поймать их не удается, они юрк в развалины – и нету, а внутри развалин вроде как уже ходы проложены и можно чуть ли не от Тирцы до Аялона пройти, ни разу наружу не показавшись, а взрослому в те ходы не пролезть – ну не собак же отправлять этих искать и потом за шкирку в лагерь тащить? Тат-алюф Чуки Ладино будущих йордим и бандами этими припугнул, и котами припугнул, и урезанными пайками припугнул (долго ли на фруктах-ягодах протянешь, особенно с детьми?), и сказал, что недоглядишь – а их собственные дети, не дай бог, сами в такую банду убегут, будут пайковые крекеры у прохожих выпрашивать и с енотами за норы драться – словом, он им про недоубранные трупы, мор и глад, а они ему про «ешув а-арец»[141]; и вдруг стало тат-алюфу Чуки Ладино совсем все равно. С ним в последнее время такое случалось все чаще и чаще, внезапно он словно бы оказывался шага на три левее собственного тела и совершенно не понимал, почему он, Чуки Ладино, тат-алюф, и почему он все это говорит, и как вообще оказалось, что такая у него жизнь. На этот вопрос у тат-алюфа Чуки Ладино ответа не было, он сказал йордим: «Да как хотите», – и пошел прочь, к своей лошадке: она была глупая и смирная, рот при важном человеке лишний раз открыть боялась, и Чуки Ладино научился справляться с ней довольно неплохо. Но нет, возле лошадки его уже поджидали: на него напала Мири Казовски с какими-то еще духовно богатыми бадшабниками и стала ему говорить про голубей, живописать, как голубочки даже если и вернутся – а сердечные их подружки померли, а голубочек плачет, стонет, сердцем ноя… На этом месте тат-алюф Чуки Ладино, изнывая, вспомнил, что он все-таки тат-алюф, сделал каменное тат-алюфье лицо (это ему всегда хорошо удавалось, скулы рубленые, брови черные, лоб – как у изваяний с островов Пасхи), рявкнул про государственные интересы, саботаж и истекающее его, тат-алюфа, терпение, пригрозил отобрать по тридцать звездочек у каждого, кто попытается воспрепятствовать, и так далее – и голубочки полетели, и скоро вернутся, и мы узнаем, что там, в Галилее, где райские сады и сладкие реки, где им, сукам, хорошо, небось, хотя зачем нам это знать – пока непонятно, все равно туда далекооооо. Мири же Казовски решает после отлета голубочков устроить текес[142], чтобы «помолиться за всех, кого нет с нами» (не помолиться, конечно, – какое-то другое слово, они же все как бы атеисты, эти духовно богатые либералы с медитациями, плетением фенечек землеройкам на шею и кармическими камланиями по поводу и без повода) – да, вот именно, устроить кармическое камлание на лугу хочет Мири Казовски, но при этом специально оговаривает во время заседания совета (и потом в объявлениях, прибитых на информационные доски), что каждый будет волен камлать тому боженьке, которому захочет, или даже просто так перед лицом вселенной со свечкою стоять. Совет посмеивается, но на луговое камлание приходит неожиданно много людей – в лагере как-то очень буквально поняли это самое «нет с нами», пришли даже те, кто сам от себя этого не ожидал, все еще только пробираются в толпе поближе к своим, а дирекция уже думает о том, что текес бы надо сделать ежемесячным – вон как хорошо пошло, а объединяющим мероприятиям сейчас придается особое значение. Животных сперва мало, в основном те, что ходят за людьми хвостиком, вроде Артура и гигантской черепахи Марии, да вокруг самой Мири Казовски трется парочка ее мелких прихвостней, из тех, с кем она на этом лугу по утрам пытается проводить групповые медитации («…Дыыышим – и не думаем… дыыыыышим – и не думаем… и становимся листиком травы… листиком травы…»; глаза варана, зебры и двух собак стекленеют, еще с десяток-полтора божьих тварей сидит с такими же остекленевшими глазами, и дышат они все, как одна большая божья тварь, а Мири Казовски уже и думать разрешила, и спасибо всем сказала, и в пояс поклонилась, а они все так и сидят кругом, и Мири Казовски уходит тихо, на цыпочках, и чувствует себя не очень хорошо, а почему – боится подумать; «не думаем – и дыыыышим…»). Ближе к семи вечера, когда собирается толпа, набегает всякая любопытная шушера, и даже слон Момо, на котором в последнее время все поставили крест, вышел из загона и пошатывается неподалеку. Мири Казовски мечется в толпе, раздавая свечки, которых ей выделили явно недостаточно, – но все-таки к половине восьмого весь луг теплится огоньками, становится горьковато и возвышенно, над головами плывет запах слабого пайкового гашиша. Решено, что все желающие смогут выйти к микрофону и сказать про тех, «кого нет с нами»; сама Мири Казовски, с пылающими щеками и разметавшимися грязноватыми дредами, начинает с голубей и глядит на дирекцию со значением; дирекция улыбается в огромные, как у порнозвезд семидесятых годов, мохнатые усы: бриться сейчас сильно несподручно, кто мог обрасти – оброс. Потом Мири Казовски поминает всех, кто умер в медлагерях, потом – вообще всех, кто умер во время асона, потом вспоминает и тех, кто умер до асона, и, кажется, готова чуть ли не до жертв Холокоста добраться; обстановка портится, всем вдруг становится смешно и неловко, кто-то уже идет к караванкам, сунув погасшую свечку в руки медлящему соседу, но вдруг кто-то оттесняет Мири Казовски от микрофона. Мы с вами уже успели пробраться почти к самому выходу, так что лица говорящего нам не видно, но микрофон работает отлично, вот же – не пожалели власти для общественного мероприятия силы генератора, – и мы слышим, как человек этот говорит, что вчера его друзья с двумя детьми ушли из лагеря, а позавчера еще две семьи, и что страшно за них очень, а только он их понимает, потому что казарменные порядки и все вот это, и все бы