74. Сетки надо ставить, рыть рвы, возводить стены
Ури Факельман. Ебанулся на хуй, да?
Яся Артельман. Да отъебись ты, блядь, уже.
Ури Факельман. Вертолет, блядь! Вертолет!!! Ты не врубился, да? Ты охуел тут со зверьем своим на хуй и по-человечески понимать перестал, да?
Яся Артельман. Ты хуйню сейчас сказал, дебил.
Ури Факельман. Нет, ты реально охуел. Сучка эта вонючая – с ней понятно, ей тут самое место, оскотинилась и пускай, полевок жрет, я пришел – у нее жареная мышь на палке, я чуть не сблевал. Павлину хвост ободрала, у всех на глазах, мы сидим, пыхаем, она крадется, воняет на три метра, как бросится! Он, сука, еле вырвался, орал! Тоже хочешь павлинов жрать, да?
Яся Артельман. Уебу сучку на хуй, когда это было? Хуй я ей отдам павлина, он, может, у нас теперь один павлин на всю страну, вот же тварь ебанутая, когда это было? Что павлин? Сетки надо ставить, найти сетки и ставить…
Ури Факельман (опуская руки). Реально, блядь, ебанулся. Павлиний рыцарь, блядь. Артельман, бен-зона сраный, я тебе последний, блядь, раз говорю: вертолет!!!
Яся Артельман. Да отъебись ты уже, блядь!
Шестая-бет. Что такое «отъебись»?
75. Круглая штука
Рав Арик Лилиенблюм. Ну допусти хоть на минуту, что ты действительно гильгуль[139]. Почему тебе так тяжела эта мысль?
Змееныш Шуфи. Она про то, что Господь либо не все может, либо не так уж меня любит. Если я умираю и попадаю к нему и он смотрит на меня и оценивает все мои поступки, неужели одного его строгого взгляда будет недостаточно, чтобы моя душа тут же прошла весь путь исправления, как если бы во мне починили пылесос, – вон Моти Пакси вчера чинил круглую штуку в пылесосе, а я помогал, лазил внутрь, смотрел? Я так представляю себе: я предстаю перед ним, как они говорят, и он видит все плохое в моей душе и как будто запускает взгляд туда, внутрь, вот сюда (касается хвостом груди), и там взглядом чинит меня, как будто пальцами. Это будет, наверное, страшно больно. (Замирает; продолжает через секунду) Я не думаю, что на земле бывает так больно, как когда он будет меня чинить. Никто-никто не может сделать так больно, как он: так зачем ему отправлять меня обратно на землю исправляться? Ну, или он не все может. А я чувствую, что он все может.
Рав Арик Лилиенблюм. Но ведь гильгуль не всегда отправляется на землю исправляться – я, наверное, тебе плохо объяснил. Иногда гильгуль отправляется, наоборот, чтобы научить других, показать путь другим.
Змееныш Шуфи. Я вижу, тебе хочется взять меня в руки; ты любишь, я знаю. Ты возьми, только не надо ртом меня трогать; она трогает, ей я разрешаю, у нее рот сухой, а другие противно. (Извиваясь у рава Арика Лилиенблюма между пальцами, продолжает говорить.) Нет, я не верю, что я такой хороший, чтобы учить других: я разный, ты меня не знаешь. А если кто-то такой хороший, нечестно отправлять его на землю, это получается наказание; Бог не такой, ты не знаешь, а я знаю. И еще если ты такой хороший, ты просто не будешь понимать всех остальных, почему они делают плохое. Нет, это так не работает.
Рав Арик Лилиенблюм. Почему ты настолько во всем этом уверен?
Змееныш Шуфи (после долгой паузы, нехотя). Я однажды… лежал. Глубоко. И как будто я остался один. А только я был не один. Я с тех пор никогда не один. (Переходит на свою обычную подростковую скороговорку.) Да и вообще все это совершенно понятно. Я знаю, ты тоже уверен в том же самом, тебе просто нельзя так говорить, а мне можно.
Рав Арик Лилиенблюм. После разговоров с тобой я ни в чем не уверен.
Змееныш Шуфи. А зря ты меня слушаешь, это все неважно, что я говорю. Я просто так говорю, и ты просто так говоришь, а от этого ничего не меняется, Бог просто разрешает нам говорить что попало, потому что нам так легче. Ему нас очень жалко, он и разрешает нам делать всякое, чтобы нам было легче, вот нам и легче.
Рав Арик Лилиенблюм. Даже плохое?
Змееныш Шуфи. А я не делаю плохое, и ты не делай, вот и все. А вообще ему все равно, когда мы делаем плохое, он на нас и не смотрит. Вот как она: приходит, занимается своими делами, иногда кубик подкидывает ногой, иногда очень много раз, я видел, как она сто раз, наверное, подкидывала. Сто – это сколько? Неважно, понятно же. А я лежу, смотрю на нее. Я думаю, Бог тоже так: я лежу, она на меня не смотрит. Я специально взял, зашипел, напугал кошек: она не смотрит, ей все равно. Вот если бы кошки ей пожаловались – она бы на меня посмотрела, а так она может, заметила, а может, и нет; а мне без разницы, я на нее смотрю – это важно, а наоборот – неважно. Это я все так про Бога понял, когда на нее смотрел. Еще буду смотреть, еще много пойму. Я хорошо понимаю.
Рав Арик Лилиенблюм. Если бы ты был евреем, тебя бы называли «гаон», я думаю.
Змееныш Шуфи. А я не еврей? Мне нравится, как ты сказал, что евреи – избранный народ. Бог на них чаще смотрит, да? Мне вообще-то неважно, но приятно было бы. Мне нравится всегда быть не один.
Рав Арик Лилиенблюм. Нет, ты не еврей.
Змееныш Шуфи. А ты бы хотел, чтобы я был еврей?
Рав Арик Лилиенблюм. Очень.
Змееныш Шуфи. А ты окуни меня в бассейн, мне не жалко, если тебе от этого будет хорошо. Я буду еврей.
Рав Арик Лилиенблюм. Евреем так нельзя стать.
Змееныш Шуфи. А как?
Рав Арик Лилиенблюм. Длинная история, надо много учиться. Я родился евреем, а есть люди, которые учатся и проходят всякие проверки, чтобы стать евреями. Если ты не родился евреем, надо долго учиться.
Змееныш Шуфи (изумленно). А Богу это зачем? Ему же все нужны, вот нас окунут в бассейн – и мы сразу станем друзьями Бога, он будет не один. Он же хочет быть не один?
Рав Арик Лилиенблюм. Я думаю, очень.
Змееныш Шуфи. Ну так и начните всех подряд окунать. Нас всех подряд окунут, даже Софи, хотя она вообще ни слова не понимает. То есть понимает, я с ней хожу проповедовать, нас в пару поставили, она все правильно выучила и говорит, кубики показывать умеет, я тоже умею, но не могу, мне неудобно, что хвостом,
