Рав Арик Лилиенблюм. Что? Почему?..
Змееныш Шуфи. Она хочет, чтобы я с ней куда-то шел, искать ее сестру. Она говорит – сестру украли и держат, надо пролезть в дом, того человека укусить и убить. Я говорю: «Я же больше никого не могу кусать, ты подумай сама», – только когда она про сестру говорит, она совсем дура, как будто ничего не понимает. Я никуда с ней не пойду, а она сердится страшно, зубы скалит, рычит. Я думаю, она рассердится и меня убьет. Это все равно, я буду с Богом и буду оттуда над ней смеяться, как она кого-то другого будет уговаривать пролезть и укусить. Может, она Бат-Шеву уговорит, фретки хорошо везде пролазят, а Бат-Шева дура. Бат-Шева всех жалеет, надо было Софи сразу ее звать. Но до крещения она меня не убьет, так что ты еще приходи разговаривать.
Рав Арик Лилиенблюм. Я поговорю с ней, ну, с этой вашей… Послушай, это ужасно, мы вместе пойдем, если собака тебе угрожает – ты должен сказать, я с тобой пойду, это ужасно.
Змееныш Шуфи. Не ходи! Ее ругать будут, а до крещения надо хорошими быть, а если она меня убьет – они рассердятся, или даже если узнают, что я думаю, что она меня убьет. Могут не крестить ее, а она очень хочет креститься, а я думаю, это неважно. Она думает, после крещения она, когда умрет, будет со своим Богом вместе, а я ей говорю: «Так Бог же умер!» Она зубы скалит, лапой меня пыталась ударить, а мне смешно. Потому что вообще-то крещение – это глупости все. Так что и ты не переживай: крещение – это глупости все, это тебе только кажется, что оно во мне что-нибудь изменит. А Бог его просто придумал для таких, как она, чтобы им легче было. Та мне говорит: ты один из какой-то большой цифры, вот ты крестишься и сразу это почувствуешь. Я ей скажу: «Я почувствовал», – пусть ей хорошо будет, мне не жалко. Пусти меня, у меня занятие скоро, вообще-то они интересное рассказывают, мне про Урию понравилось, там сразу понятно, что Богу все равно, умрет Урия или нет, а то Бог бы Давида с той женщиной задавил ногами, а Урию вкусно накормил и дал ему еще много женщин. Так что ты не переживай, крещение – это все равно. И вообще, вот ты еврей. Разве еврей от крещения больше не еврей?
Рав Арик Лилиенблюм. Это ужасно сложный вопрос. Нет, все равно еврей. Но ты же не веришь, что ты гильгуль? Или все-таки веришь?
Змееныш Шуфи. Да какая разница? Вот скажи, ты бы если узнал, что ты гильгуль, – тебе бы лучше стало или хуже?
Рав Арик Лилиенблюм. Хуже… Нет, лучше… Но я бы знал, что исправляю, я уже понял, но только, кажется, я это очень плохо исправляю. От этого знания мне стало бы лучше, но тяжелее. Так что в каком-то плане – хуже.
Змееныш Шуфи. У меня занятие скоро. Давай ты мне будешь говорить не что надо, а по-честному? А то мне с тобой скучно разговаривать. Ты до крещения только приходи, а то потом не знаю, что будет. Ты попробуй по-честному давай. Дай бог, оно тебе поможет.
76. Дышим
Стонет сизый голубочек, стонет он и день и ночь: миленький его дружочек отлетел на север, в район Галилеи, про которую почти ничего не понятно, и одна радость: голуби (большие, сизые; с серыми трусливыми горлицами все иначе) по нынешним временам оказались мало того, что сговорчивыми, – они еще и какие-то, извините, цофим, у них в голове карта страны в больших подробностях, скажешь им, куда, – летят, скажешь «ищи лагеря» – ищут. Впрочем, посмотрим, как и что они ищут: эта гениальная идея с голубями только-только пришла в голову Петровскому Андрею Сергеевичу, нашему Энди, нашему театральному гению и неуемному источнику ценных идей (например, идея не только давать, но и отнимать золотые звездочки – его, его); пока что из отправленных сизых голубочков никто не вернулся, но мы их ждем со дня на день и наверняка дождемся – недаром их сердечные дружочки остались тут, у нас, мы специально так отбирали наших маленьких посланцев; проблема только в том, что мозг у голубей – с хумусовое зерно, а ну как забудут и про привязанную к спине бумажку, и куда назад лететь, и про любовь свою романтическую? Впрочем, последнее нас пока не очень беспокоит: судя по тому, как их самочки тут у нас боле не воркуют и пшенички не клюют, все тоскуют, все тоскуют и тихонько слезы льют (ладно, про слезы преувеличение, но уж больно хорошо песенка поется), у нас есть все шансы хоть что-то узнать о Галилее: слухи ходят удивительные, вроде как никаких лагерей там нет, а живут все стадами на бескрайних пастбищах, питаются травкой и плодами древесными, а рокасет у них падает с неба мелкой крупкою, каждый день ровно столько, сколько надо, а в пятницу выпадает двойная порция, потому что в субботу не выпадает ничего. Словом, как ни крути, идея с голубями гениальная – а бороться за нее Андрею Сергеевичу Петровскому пришлось не месяц и не два, потому что всякие идиоты (среди которых, естественно, Мири Казовски) устраивали скандалы и живописали, как будет сохнуть, сохнуть неприметно страстный верный голубок: вот он уже и ко травке прилегает, носик в перья завернул: уж не стонет, не вздыхает: голубок навек уснул от измождения, отсутствия рокасета (не давать же ему порошки в дорогу? Он их будет принимать как именно?), и вообще, бумажка в полипреновом мешочке ему шейку натрет. Андрей Петровский был вынужден дойти аж до самого тат-алюфа Чуки Ладино, сперва испугав того до дрожи: мать всегда говорила тат-алюфу Чуки Ладино, что голубей обижать нельзя, голубь – птица Божия, ангелы с голубями на короткой ноге и от них узнают про все, что на земле делается. Андрей Петровский не отставал, тат-алюф Чуки Ладино тянул и тянул с ответом, просил у покойной матери совета по ночам, но та молчала, и тат-алюф Чуки Ладино лежал без сна, думал: если все зеркала плохо срастутся, мы всегда будем видеть себя кривыми – и дальше длинное, мутное, про женщин; а тут еще во время последнего визита тат-алюфа Чуки Ладино в караванку «Гимель», тоже вымученного – но некуда
