За кустом, под которым старуха справила естественные надобности, была припрятана лодочка, вытянутая на берег, чтобы не достал прилив; изящная гребная шлюпка с веслами, сделанная из веселенького розовато-лилового пластика. Как она здесь оказалась? Неужели эта женщина сама пригребла сюда из сгоревшего до основания приюта для пенсионеров в Малибу со всем своим багажом, столом и стулом, едой и питьем, румянами и пудрами? Или она достала ее с заднего двора, намереваясь отправиться на прогулку к морю, ведь такую шлюпку вполне можно прикрепить к крыше автомобиля и съездить воскресным днем на пляж на пару прекрасных часов?
Старуха продолжила петь. На неподвижном лице, одеревеневшем под маской из косметики и грязи, шевелились лишь губы. Она владела неиссякаемым репертуаром и как только заканчивала одну песню, тут же, словно механический инструмент, затягивала другую. Лилит выжала сцепление, и мы медленно поехали дальше, не удостоенные и взглядом.
Лилит поинтересовалась моим мнением: должна ли она забрать эту пожилую женщину в лагерь для беженцев или ей лучше остаться здесь, по крайней мере, пока не закончится водка, а Лилит за ней присмотрит и, если что, принесет еще? Кошмар, как в этом постапокалиптическом мире выжить старикам? Не лучше ли постоянно пребывать в алкогольном забытье?
Я не ответила; мое внимание захватила сложная аэродинамика огромных белых птиц, что скользили по вихревым потокам верхних слоев атмосферы над непостоянными водами океана. Лилит приняла молчание за знак согласия.
– Значит, оставлю ее здесь, – решила она. – Может, построю какое-то укрытие на случай дождя.
Обогнув мыс, мы заехали в небольшой, скрытый от взглядов грот, чуть потряслись по пересеченной местности, и Лилит припарковалась. Завтрак: кофе и бутерброды. Я почувствовала раздражение от того, как нарочито она проявляла показную доброту. Я-то знала ее секрет. И знала: так легко ей от своей мифологической сущности не отречься; она должна станцевать свой танец, даже если этот танец новый, даже если исполнять его приходится без подготовки.
Когда со скудным завтраком было покончено, мы вышли из машины и пошли вдоль берега. Сквозь изношенные подметки в кроссовки попадала галька, сбивая ноги. Море оставалось спокойным, на поверхности почти ни одного гребешка; день выдался пасмурный. Лилит подвела меня к расщелине в скале, такой узкой, что взрослый человек мог проскользнуть в нее лишь боком. Из этой расщелины бил пресноводный родник, увлажняя галечный берег и исчезая в почве. Лейла протянула мне фонарь. Похоже, мне предстоит в гордом одиночестве лезть в эту естественную скалу на встречу со своим создателем.
Лилит поцеловала меня в щеку и, шлепнув по мягкому месту, велела прекратить тянуть время и пошевеливаться, а она пока вернется и подумает, можно ли чем-то помочь той сумасшедшей старухе.
Я поняла, что делать нечего, нужно втискиваться в пустоты горной породы; через секунду насквозь промокли в ледяном ручейке кроссовки, кожа поцарапалась и содралась в безжалостных каменных тисках, я наставила синяков и ссадин на коленях и локтях. Мои волосы цеплялись за выступы; фонарик высвечивал лишь невыразительную горную породу. Распластавшись как камбала, я упорно пробиралась вперед. Каждое движение давалось с чрезвычайным трудом; и вскоре я обливалась потом. Проход оказался тесным, душным, влажным; сернистый ручеек подванивал тухлыми яйцами. Понемногу исчезли из вида и светящаяся позади расселина, и лазурный блеск моря; меня сжимало как сырную голову, но я по капле просачивалась вперед.
Матерь поместила себя в самое герметичное из противорадиационных убежищ. Она явно настроилась пережить холокост.
Над моей головой штат Калифорния проходит целый ряд преобразований. А Эва преодолевает бетонную инволюцию пещеры. Возвращается к своей матери.
Сколь усердно я ни наваливаюсь на скалы, я не становлюсь ближе к Матери; хотя ручеек, по которому я ступаю, теперь мне по колено, вода чуть прогревается, приятное и хорошее тепло. Я энергично ощупываю пространство впереди себя фонариком, он неожиданно натыкается на каменный зубец; вздрогнув, я роняю его падающей ракетой в ручеек, и мой единственный источник света – бульк – тут же гаснет.
Темно и тихо.
Скалы, между которыми я зажата, как между страницами гигантской книги, сделаны из тишины; я зажата между страницами книги забвения. И книга эта, разумеется, закрыта.
Я – обременительный рудимент из Содома и Гоморры. Я превращусь здесь в камень, как жена Лота!
Мне знакома эта паника, когда попадаешь в чрево земли.
Распластав руки по поверхности скалы, я сделала последний выпад вперед. Правая рука наткнулась на пустоту, и, потеряв равновесие, я свалилась в широкий, но мелкий бассейн с приятной теплой водой. Я сидела в воде, вдыхая полной грудью свежий чистый воздух, который непонятно откуда дул мне в лицо, когда раздался механический щелчок и зажегся свет; с высокого потолка огромной пещеры свисала одинокая лампочка.
Сама пещера была почти пуста, только со спинки стула, стоящего перед бассейном на полу с сухим утрамбованным песком, свисало чистое полотенце. Стул с прямой спинкой и сиденьем из плетеного камыша, работа праведных и аскетичных шейкеров[3]. Неужели она притащила с собой мебель?
Я отмокла в бассейне и воспользовалась шансом прополоскать забившиеся песком и пылью волосы, потом вылезла, вытерлась насухо, отшвырнула ногой отсыревшие кроссовки и развесила одежду сохнуть на стуле. У шероховатой стены пещеры стояло зеркало, красивое, в золоченой раме с завитками; стекло было разбито, через всю поверхность шли трещины, и оно уже ничего не отражало; в хаосе фрагментов я не могла разглядеть себя ни целиком, ни даже частями. Вода в бассейн выливалась из более крупной расселины в скале, чем та, из которой я только что вышла, и я рассудила, что нужно ползти туда, при этом голой. Я подумала, что это часть моего испытания.
Новый проход оказался шире, зато ниже. По ласковому ручейку приходится ползти на четвереньках; есть опасность утонуть, если я не буду поднимать высоко голову. Но если я задеру ее слишком высоко, то стукнусь о незаметный выступ, отчего потеряю сознание и свалюсь в воду. Шикарная полоса препятствий! Либо тебя раздавит, либо утонешь. Впрочем, благодаря практически осязаемому ощущению тайны, которое Матерь распространяет естественным образом, как самка в период течки, я понимаю: в конце системы пещер меня ждет она, объемная божественная сущность теологической системы, доступной лишь посвященным; в настоящий момент она просто ушла в подполье, как
