Борислав оставил ее на земле и пошел к своим людям, потому что таков был его долг.
Долго и безутешно она плакала о тех, кто умер, умирает прямо сейчас или будет мертв. Это был плач по ее беспутным родителям, ушедшим в Хель, по ней самой, по ее будущему ребенку.
Она всегда была плаксой, маленькой и слабой. И всегда стыдилась этого.
А мужчины вокруг творили войну и готовились дать новый бой.
#14. Неопалимые крылья
Темно-багряная капля сорвалась с острия и упала вниз, раздробившись на крошечные брызги. Луиза завороженно проследила ее полет и через мгновение завопила:
– Joder!
Прямо на новый сапог. Она швырнула кисть в банку с водой и принялась яростно оттирать краску. Но та моментально въелась в кожу, оставив размазанное пятно.
– Hijo de puta! – процедила она сквозь зубы и отбросила тряпку.
Руки тоже оказались выпачканы красным. Нильс, отдыхавший на скамейке поблизости, приподнял широкую тулью шляпы и покосился на девушку.
– Ух какие грязные слова знает наша принцесса! Всех ухажеров распугаешь.
– Этого-то? – Луиза пожала плечами и отерла лоб тыльной стороной ладони. – Его отпугнешь, как же.
За последние полгода Хорхе перепробовал несколько тактик, чтобы завоевать ее расположение. Из всех его уловок больше всего ей пришлось по душе надутое молчание. А однажды он принес в дом Венделя пухлый марципан в форме сердца, почему-то подкрашенный синим. Терзаясь муками совести, Луиза разделила его пополам с Доротеей и съела под ее сдавленное хихиканье. Да, мысль вернуть несуразное подношение была первой, что пришла в голову, но она так давно не пробовала марципанов!
Она почти закончила новую вывеску для «Пуха и перьев». Как-то вечером Лу проболталась Пилар, что скучает по рисованию, и та мигом нашла взаимовыгодное решение. Название «Plumas y plumones» было выписано крупными желтыми буквами с черными росчерками поперек жирных линий и легкими штрихами позолоты, а под надписью красовались застывшие в стойке бойцовые петухи. Луиза как раз дорисовывала воинственно поднятый гребень, когда пришлось прерваться на чистку сапога. К счастью, ей удалось не испортить рисунок.
– Все эти штуки с невестами трупов, или как их там, – чушь полная. Того и гляди навернешься с коня или… отобьешь себе эти… женские части. А так бы замуж вышла. За того же черненького.
Лу подняла на него глаза и нахмурилась.
– Немым ты нравился мне гораздо больше.
Нильс расхохотался, и смех его был совершенно прежним: сухой, лающий, он царапал слух и оскорблял зрение разом. Но, по крайней мере, теперь рот Нильса был полон новых железных зубов. Такими можно и горло перегрызть.
– Да я намолчался на жизнь вперед! Теперь буду говорить что захочу, а не нравится – затыкайте уши хоть пальцами, хоть навозом, мне все едино!
– Ну вот что ты за человек, Нильс…
– А я не пойму, что вы с братцем за люди? Могли бы сейчас в столице жрать вино с пузырьками в три горла. Но нет, вместо этого вы залезли в выгребную яму, вроде той, что на заднем дворе, обнялись и сидите счастливые! Что с вами не так?
Он не держал на нее зла. В его глазах Луиза уже доказала все, в чем бывший каторжник сомневался ранее. Если пропускать каждое его слово сквозь сито, можно было сказать, что он по-своему заботился о ней. Лу даже могла бы назвать его другом. Очень грубым, озлобленным и прямолинейным, но иных у нее теперь и не водилось.
А потому она не закрылась, как это бывало прежде, а завинтила баночки с красками, еще раз отерла руки заскорузлой тряпицей и со вздохом присела рядом с ним на скамейку у входа в кабак Пилар Менендез. День выдался ясным после череды унылых зимних дождей, и вид неба радовал людей и птиц.
Кто-то решился вывесить на улицы выстиранное белье, пока капризная природа не передумала, а дети играли с комками вязкой грязи. Луиза чуяла приближение драмы и готова была поставить на количество опухших после трепки ушей.
Мужчина предложил ей папиросу, и Луиза взяла ее, подожгла, да так и оставила тлеть в пальцах.
– Знаешь, Нильс… я ведь много чего наслушалась, пока в общежитии стирала чужие чулки и сорочки. Как чей-то сын, брат или жених кого-то убил, ограбил, изнасиловал. Как кто-то оставил младенца на помойке, а кто-то отравил мать ради карманных часов и комнатки. Слушала и ужасалась. Я была уверена, что грязь и пошлость меня не коснутся. Ведь я особенная: у меня кровь голубая, а руки фарфоровые, только щелоком изъедены. А позже поняла – нет никакой защиты, нет голубой крови. Мы живем как умеем, имеем то, что заслуживаем. А умираем – как повезет.
Головорез кивнул, хлопнул Луковку по плечу и сказал:
– Здесь нам и повезет. Только я буду первым.
– Это еще почему? Смерти ты, видимо, не нравишься.
– Сначала верну один должок. – Нильс неловко подмигнул. – А потом можно и к Безносой свататься.
Луиза не ответила. Нелегко нести бремя кровного долга. Тяжко и спасенному, и спасителю, если только осталась у них на донышке хоть капля совести.
Через дорогу раздались визгливые женские вопли. Грязь все же оказалась на белых простынях и игривых панталонах с желтоватыми кружевами, прямо на том месте, которым сидят. Несчастная, подобрав юбки, бросилась вслед за детьми, грозя им всеми карами небесными.
– Ты уже собрала барахло?
– Было бы что собирать, – хмыкнула Луковка и неожиданно призналась: – У меня никогда не было много вещей.
– Странная ты девка, Луиза Спегельраф.
Из душного нутра «Пуха и перьев» вывалился, повиснув на косяке, Фабиан. Несмотря на ранний час, он был пьян как матрос. За месяцы, проведенные в Иберии, маркиз обзавелся южным загаром, конским хвостом и живописно рассеченной бровью (что бы он там ни трепал, это был всего лишь след от ветки, прилетевшей в лицо).
– Господа висельники в полном составе! – заорал он на всю улицу.
Крепкое местное пойло из подгнивших абрикосов делало его развязным и неприятным до крайности. А может, дело было в страхе.
– Проспись, Дюпон. – Луиза чуть толкнула его в грудь и нырнула в помещение. Пусть Нильс утихомиривает маркиза сам.
Внутри не было никого из банды Венделя, только сам он сидел за стойкой Пилар. Сеньора Менендез, мурлыкая, до блеска натирала стаканы уксусом. Скрип стоял чудовищный. Она не скрывала своих надежд, что, если банда покинет Фиеру – когда покинет, – у ее заведения дела пойдут в гору. А сын? Что сын! Он уже мужчина и вполне способен позаботиться о себе.
На шее Венделя, перечеркнув вязь татуировки, висела завязанная пижонским узлом белая веревка.
– Сними ее, – потребовала Луиза и потянулась было забрать страшное украшение, но брат, не глядя, перехватил ее руки. – Я тебя прошу, это ужасно!
Вендель взглянул на сестру, и глаза его были трезвы.
– Столичным модницам не оценить местных изысков…
Она
