— Магия тени?
Бивилке кажется, что в комнату напустили дыма, и это из-за дыма лицо Шадека расплывается и затуманивается. А потом она понимает, что это все из-за слов. Из-за этих гулких слов, которые Рогуша повторяет бессмысленно и старательно. Это от них все плывет перед глазами, и хочется сморгнуть эту дымку, но она только густеет и становится темнее. Бивилка уже не видит лица Шадека, а голос Рогуши звучит все громче и глубже, и ничего вокруг не остается, кроме темноты и мощных гулких слов на незнакомом языке.
Магичка вскидывает ладони, пытаясь защититься от этих неумолимых слов и черного полога, который смыкается перед глазами, и ей становится отчаянно-страшно, словно тем же пологом накрывает ее упрямую решимость. Она хочет крикнуть «Хватит, не надо!», но из пересохшего горла вырывается только жалобный вздох.
В Недре не рождаются маги. В Недре есть только одна магия. Вечная. Исконная. Непостижимая.
— Магия тени.
…Телега катится по заснеженному лесу. Бивилка сидит за спиной Гасталлы и указывает дорогу. У нее размашисто-неловкие движения человека, не понимающего, где он находится. Когда кто-то говорит, магичка поворачивает голову на звук, и у остальных мурашки бегут по коже от ничего не выражающего взгляда ее ореховых глаз.
— Ты правда не веришь в меня? — спрашивает она Шадека.
Голос ее дрожит, и Шадеку чуть ли не впервые за двенадцать лет не хочется говорить ей колкости.
— Я не верю в историю про драконов и демонов. А в тебя я верю. Всегда. Какую бы дурь ты ни делала.
Бивилка тихо улыбается, и сидящий чуть позади Дорал смотрит на нее с тревогой и жалостью. Ему все кажется, что она вот-вот упадет, завалится на бок, как ребенок, что еще не научился уверенно сидеть. И Дорал подается вперед всякий раз, когда магичка поворачивает голову или взмахивает рукой.
Гасталла молча правит собаками, и спина у него одеревенело-прямая.
Шадек прикрывает глаза и сидит так долго-долго. Ему не хочется смотреть на заснеженный лес. Его уже тошнит от недричанского снега.
— Наверное, за каждым человеком, который делает что-то важное, должен стоять кто-то, кто очень сильно верит в него. Считайте это моим вкладом в попытку спасти мир.
Шадек протягивает руку, чтобы взъерошить волосы Бивилки, но не дотягивается — она дальше, а открывать глаза и пересаживаться отчего-то нет сил. Вместо этого Шадек дотрагивается до струн бузуки и вдруг понимает, что тягучая мелодия и неясные образы, которые преследовали его с первых дней в Недре, сложились наконец в музыку.
Шадек перебирает струны и тихо напевает, пробуя слова на вкус, не веря, что они принадлежат ему.
Одинокая повозка — черный прочерк в пушистой белой равнине. И каждое низкорослое деревце, укрытое снежной шапкой, похоже на большого белого пса. Но Шадек не видит этого. Он не смотрит по сторонам, и для него в этот вздох нет вокруг ничего, кроме грустного пения струн и холодного воздуха, который уже привычно стягивает шрамы на висках.
Годы срываются наземь и хрупко шуршат, как иссохшие листья, В памяти ломкие образы близких — и страшно далеких во времени. Дымкий стальной горизонт мягко стелет, но выглядит слизким, Небо сыплется черно-багряным — не снег, не туман, не затмение. Сонная вечность уходит сквозь пальцы текучей песочной породой, Стонет земля в ритме конского пота, до самых кротовин раздета. Сломанный мир загребает ладонями мутную теплую воду, Бьется в тягучих волнах вкуса стали, густого вишневого цвета. Нужно идти — но кончается время и мрак на дорогах опасен, Веером смешаны стороны света в хрустящее колкое крошево. Нужно дойти — чтобы небо и море назад в синеву перекрасить, Чтобы в свой срок без стыда повстречаться глазами с тенями из прошлого.Глава 9
Магия тени
Что может быть выше и благородней, чем отдать самое важное из всего, что имеешь, ради счастья прочих? Ради другов своих, а пуще того — ради недругов?
Предания, исходный текстАлера пробралась в Мошук к полуночи. Так было безопасней — жители сидели по домам, а кроме того — ей не хотелось видеть, во что превратились улицы после того безумного дня. Хватало запахов, которые не перебивал, а только подчеркивал свежевыпавший снег: гниль, гарь, нечистоты, и над всем этим — дух прокисшей стали. Алера знала, что сталь не может прокиснуть, но ненависть пахла именно так.
В свете звезд и луны город выглядел совсем не как днем. Алера тихой тенью пробиралась по улицам, и все они казались похожими на одну: ту, которая подле птичника.
Алере казалось, что она снова слышит надрывный вой рога, а следом — ответный рев Ыча, и видит, как в конце улицы появляются его соплеменники. Увидела, как перекашивает их рты негодующими воплями, как машут лапы с огромными дубинами, прокладывая дорогу через заслон одуревших горожан, как гневно скалятся тролли, увидев истекающего кровью сородича, а он снова что-то кричит им и сильно прижимает руки к ранам на животе, и Кальен силится разжать его пальцы. Подоспевший первым тролль пинает не успевшего увернуться эльфа с вилами в руках, и тот с влажно-хрустящим звуком врезается в угол ближайшего дома. Горожане с воплями бегут врассыпную, но мало кому удается уйти: улица узкая, троллей много, и руки у них длинные. Какое упоительное зрелище — недвижимые окровавленные тела существ, которые только что почти убили тебя! Обрывается вой наместника, переходит в удивленные восклицания и нервный смех с икотой. Ычевы соплеменники сгребают всех их в охапку и выносят из обезумевшего города. Западный ветер вьется вокруг и шепчет им в уши, но тролли не понимают этого горячечного шепота, отмахиваются от него, расчищая путь к воротам. По дороге выхватывают из бурлящего месива городского травника, стражника-орка, какую-то эльфийку с младенцем, гнома Эдфура…
Кто бы мог подумать, что Дефара в тот день была способна думать о чем-либо помимо долгожданного ухода в Азугай. Нашла время добраться до лагеря троллей, хотя он был совсем не по дороге,
