«Говорила я, не лезь!» – заключала она.
Меньше всех Марку нравился Стрэйк, который и не пытался подделаться под принятый здесь стиль «без дураков». Он не пил, не курил. Он сидел, молчал, потирал худой рукой худое колено, глядел печальными глазами то на одного, то на другого и не смеялся, когда все смеялись. Вдруг его что-нибудь задевало, обычно – слова о «сопротивлении реакционеров», и он разражался яростной, обличительной речью. Как ни странно, никто не перебивал его и никто не улыбался. Он явно был чужим, но что-то их с ним связывало, и Марк не мог понять – что же именно. Иногда Стрэйк обращался к нему и говорил, к большой его растерянности, о воскресении. «Нет, молодой человек, это не исторический факт и не басня. Это – пророчество. Это случится здесь, на земле, в единственном мире. Что говорил Христос? “Мертвых воскрешайте”. Так мы и сделаем. Сын человеческий – человек, вставший в полный рост, – может судить мир, раздавать вечную жизнь и вечную гибель. Вы увидите это сами. Здесь, теперь». Все это было в высшей степени неприятно.
На следующий день после похорон Хивджеста Марк решился пойти в библиотеку (до сих пор его звали Феверстон или Филострато). Он сильно робел, но знал, что в таких делах ложный шаг и в ту и в другую сторону губителен. Приходилось рисковать.
Успех превзошел его ожидания. Все были здесь, и, не успел он закрыть дверь, все весело обернулись к нему. «Ессо!» – воскликнул Филострато. «Он-то нам и нужен», – сказала Фея. Марку стало тепло от радости. Никогда еще огонь не горел так ярко и запах не был таким пленительным. Его ждали. В нем нуждались.
– Сколько у вас уйдет на две статьи, Марк? – спросил Феверстон.
– Всю ночь работать можешь? – спросила Фея.
– Бывало, работал, – сказал Марк. – А в чем дело?
– Итак, – обратился ко всем Филострато, – вы довольны, что эти… неурядицы становятся все сильней?
– То-то и смешно, – сказал Феверстон. – Наша Фея слишком хорошо работает. Овидия не читала.
– Мы не могли бы остановить их, если бы хотели, – сказал Стрэйк.
– О чем идет речь? – спросил Марк.
– В Эджстоу беспорядки, – отвечал Феверстон.
– А… я, знаете, не следил. Что, серьезные?
– Будут серьезные, – сказала Фея. – В том-то и суть. Мы намечали бунт на ту неделю, а пока что брали разгон. Но так, понимаешь, хорошо идет… Завтра-послезавтра тарарахнет.
Марк растерянно глядел то на нее, то на Феверстона. Тот просто корчился от смеха, и Марк почти машинально обыграл свое недоумение.
– Ну, это нам знать не дано, – улыбнулся он.
– Вы думаете, – ухмыльнулся Феверстон, – что Фея пустит все на самотек?
– Значит, мисс Хардкасл сама и действует? – спросил Марк.
– Да, да, – закивал Филострато. Глазки у него блестели, жирные щеки тряслись.
– А что? – сказала Фея. – Если в какую-то дыру понаедет сотня тысяч рабочих…
– Особенно таких, как ваши, – вставил Феверстон.
– …заварухи не миновать, – договорила Фея. – Они и сами цапались, моим ребятам ничего делать не пришлось. Но уж если ей быть, пускай будет когда нужно.
– Вы хотите сказать, – снова спросил Марк, – что вы это все подстроили?
Отдадим ему справедливость: его коробило, и он не старался этого скрыть, но лицо и голос сами собой подделывались под общий тон.
– Зачем же так грубо! – сказал Феверстон.
– Какая разница! – сказал Филострато. – Сами дела не делаются.
– Точно, – подтвердила мисс Хардкасл. – Не делаются. Это вам всякий скажет. И вот что, ребята: бунт начнется завтра или послезавтра.
– Хорошо узнавать все из первых рук! – сказал Марк. – Заберу-ка я оттуда жену.
– Где она живет?
– В Сэндауне.
– А… Ну, это далеко. Лучше мы с тобой подготовим статейки.
– Для чего?
– Надо объявить чрезвычайное положение, – сказал Феверстон. – Иначе правительство нам не даст полномочий.
– Вот именно, – сказал Филострато. – Бескровных революций не бывает. Этот сброд не всегда готов бунтовать, приходится подстрекать их, но без шума, стрельбы, баррикад полномочий не получишь.
– Статьи должны быть на другой день после бунта, – сказала мисс Хардкасл. – Значит, старику дашь к шести утра.
– Как же я сегодня все опишу, если начнется не раньше чем завтра? – спросил Марк.
Все расхохотались.
– Да, газетчик из вас плохой! – сказал Феверстон. – Не может описать того, чего еще не было!
– Что ж, – сказал Марк, улыбаясь во весь рот, – я ведь живу не в Зазеркалье…
– Ладно, сынок, – сказала Фея. – Сейчас и начнем. Еще по стаканчику, и пошли наверх. В три нам дадут пожевать, кофе принесут.
Так Марку впервые предложили сделать то, что он считал преступным. Он не заметил, когда же именно согласился, – во всяком случае, ни борьбы, ни даже распутья не было. Вероятно, кто-то где-то и переходит Рубикон, но у него все случилось само собой, среди смеха, шуток и той свойской болтовни («Мы-то друг друга понимаем»), которая чаще всех земных сил толкает человека на дурное дело, когда он еще не стал особенно плохим. Через несколько минут они с Феей шли наверх. На пути им попался Коссер, деловито разговаривающий с кем-то из своего отдела, и Марк заметил краем глаза, что тот на них глядит. И подумать, что когда-то он боялся Коссера!
– А кто разбудит и. о. в шесть часов? – спросил Марк.
– Сам проснется, – сказала Фея. – Когда-то он спит, но когда – не знаю.
4
В четыре часа утра Марк перечитывал у Феи в кабинете две последние статьи – для самой почтенной газеты и для самой массовой. Только это в ночных трудах и льстило его писательскому тщеславию. Первая половина ночи ушла на составление самих новостей, передовицы он оставил под конец, и чернила еще не просохли. Первая статья была такой:
«Несмотря на то что рано еще основательно судить о вчерашних событиях в Эджстоу, из первых сообщений (их мы печатаем отдельно) мы вправе сделать два вывода, которые вряд ли поколеблет дальнейшее течение дел. Во-первых, эти события наносят удар по благим упованиям тех, кто еще верит в безоблачный характер нашей цивилизации. Конечно, нельзя без трений и трудностей превратить небольшой университетский город в исследовательский центр национального значения. Но мы, англичане, всегда справлялись с трудностями по-своему, миролюбиво, даже весело, и всегда были готовы принести и большие жертвы, чем те, которые требовались на сей раз, когда наши привычки и чувства столкнулись с весьма незначительными помехами. Приятно отметить, что нет ни малейших указаний на то, чтобы ГНИИЛИ в какой бы то ни было степени преступил свои права или погрешил против благожелательности и дружелюбия, которых от него ждали. Теперь сравнительно ясно, что поводом к беспорядкам было частное столкновение между одним из институтских рабочих и каким-то местным маловером. Но, как давно сказал Аристотель, повод ничтожен, причина глубока. Трудно сомневаться в том, что незначительное, хотя и прискорбное происшествие возникло – вольно ли, невольно – не без связи с косностью.
Как это ни печально, приходится признать, что закоренелое недоверие и давнюю недоброжелательность к той
