– В вашей абсолютной уверенности в том, что тяга к власти – это проявление слабости.
– Речь идет о тяге к власти, которая, как лакмусовая бумажка, выявляет сущность человека. Это очень честолюбивые устремления, Сакнос. И я как историк не вижу тебя в этом качестве. Ни сейчас, ни раньше, тысячи лет тому назад. Ни в каких-то промежуточных столетиях.
– Какое это имеет значение? У меня ничего не осталось. Вы сами позаботились об этом. Мои дети… вы отобрали их у меня. Вы даже моих собак направили против меня. А что будет с моим поместьем? Сожжете его дотла, просто чтобы досадить мне?
– Я не стану отвечать на твои вопросы, пока ты не ответишь на мой.
– И что же это за вопрос?
– Каким образом твои «фрагменты» вдруг стали твоими детьми не только на словах, но и в твоем сердце? Откуда взялась в тебе эта неожиданная и необъяснимая любовь?
– Хотите узнать, что у меня на душе?
– Хочу понять твои мотивы. А душу твою, полагаю, мне лучше не исследовать. Пустое и опасное занятие сродни погони за лунным светом по краю обрыва.
– Вы просто пытаетесь бессмысленными разговорами оттянуть момент, когда убьете меня. Мои мотивы вам были ясны всегда. Я ищу чистый эликсир.
– Чтобы твои дети никогда не умерли? – спросила она.
– А скольких бессмертных создали вы? Но у вас есть чистый эликсир, и вам не понять моей боли и страданий. Двести лет, Бектатен. Вот все, что я мог им дать. Двести лет жизни, лишь миг по сравнению с вечностью бессмертия. Но выбор, который остался у меня после падения вашего царства, был невелик. Либо постоянная вековая скорбь по каждому поколению моих детей, которые после двух столетий существования обращаются в пепел и прах. Либо полное одиночество, в котором я странствовал бы по земле. Или абсолютный мрак под ее поверхностью. Тогда я выбрал первый вариант, но сегодня единственный приемлемый для меня вариант – только третий. У тех моих детей, которых вы убили, оставалось очень мало времени. Я же поместил себя в гробницу, зная, что, когда они обратятся в пыль, никто не свете не будет знать о моем местонахождении, и поэтому мой сон будет таким же бесконечным, как сама смерть.
– И все же они разбудили тебя.
– Да. Они прослышали о появлении этого Рамзеса Проклятого, что возродило их надежду получить чистый эликсир.
– Но ты легко мог прогнать их и вернуться в свой сон, – возразила она.
– Я объяснил вам свои мотивы. Чего еще вы хотите от меня?
– Ты солгал мне о своих детях. Я наблюдала тебя среди них. Нет, тобой руководила не любовь. Ты обращался с ними как с неполноценными или рабами. И эликсир ты искал исключительно для себя, а вовсе не ради них.
– Вы задаете мне вопросы, ответы на которые у вас готовы заранее. Зачем тогда спрашивать? И зачем оттягивать момент, которого вы столько ждали? Превратите в прах и меня! Накажите меня раз и навсегда за то, что вы называете предательством. Чтобы и наша с вами история тоже уснула навеки.
– Я хотела тебя уничтожить? Чушь! Ты был одержим одной недостижимой целью. И потратил подаренные тебе тысячелетия на существование, полное унижений и зависти, чтобы заполучить то, что тебе никогда не принадлежало. Ты не смеешь командовать мной ни здесь, ни где-либо еще.
– Нет. Я дал вам свои объяснения, а вы перекрутили их по-своему, чтобы оправдать то, что намереваетесь сделать.
– Да как ты посмел! – воскликнула она. – Как смеешь ты отзываться обо мне как о человеке настроения, которым движут только эмоции? Ты устроил мятеж, не имея четкого плана. Не имея ни малейшего понятия, что ты крадешь. Поддавшись зависти и гневу, ты позволил здравомыслию покинуть твой разум. Ты ни разу не спросил себя, что необходимо армии, чтобы быть непобедимой. Ты никогда не задумывался над тем, что сделать, чтобы солдат оставался преданным тебе, даже когда у него не будет нужды в пище, оружии или крыше над головой. Ты наивно полагал, что они вечно будут почитать тебя как человека, из рук которого они получили величайший из даров – бессмертие, – и что благодаря исключительно этому ты будешь в их глазах живым богом, а не просто расчетливым воришкой.
Но тот, прежний Сакнос, которого я знала и который верой и правдой служил мне, обязательно задался бы этими вопросами. Он поощрял бы меня искать ответы на них, как если бы это я пришла к нему с таким планом. А тот, кто ворвался в мои покои, заставив мою собственную стражу обратить свое оружие против меня, это был совсем другой человек. Поэтому я не позволю тебе здесь, стоя передо мной, рассказывать мне, что таким, каким ты стал, тебя сделала любовь к твоим «фрагментам»! Ты изменился за тысячи лет до их создания. И случилось это тогда, когда лишь сама мысль о бессмертии стала сводить тебя с ума, задолго до того, как твоих губ коснулась хотя бы капля эликсира.
– Я не стою перед вами. Я сижу и делаю это из страха перед вашими кинжалами и ядами.
– А я стою перед тобой из страха, что ты не сможешь сказать правду о себе, потому что ты сам этой правды о себе не знаешь.
– Так поделитесь ею со мной, моя царица. Дайте мне мою правду, даже если не хотите раскрыть правду о себе.
– Мою правду ты знал всегда.
– Ложь! – внезапно крикнул Сакнос. – Через восемь тысяч лет формула эликсира по-прежнему остается величайшей загадкой в истории человечества, а вы храните ее в тайне. И продолжаете охранять ее, как будто это обычный старинный свиток.
– А что бы ты сделал, если бы я открыла тебе этот секрет? – спросила она. – Что бы ты сделал, если бы твой план удался?
– Я бы сотворил богов на земле.
– Да, – прошептала она. – Ты так бы и поступил. А чтобы достичь этого, ты бы уничтожил всех, кто, в твоем понимании, не является богоподобным. Ты бы использовал это снадобье, чтобы защитить наш дворец от всех остальных, превратив его в крепость. Ты бы разбил наше царство на миллион кусочков, достаточно мелких, чтобы они послушно лежали у твоих ног, как лепестки роз. Ты бы взял открытый мною сверхъестественный феномен и использовал бы его, чтобы раздробить Шактану, создав свое царство из того, до чего ты смог бы дотянуться своими руками. И ты знал, что, пока я на троне, я не допущу ничего подобного. Вот почему ты сразу поднял оружие против меня, как только узнал о существовании эликсира.
– И тем не менее вы все это время позволяли мне жить, – заметил он.
– Я все лелеяла надежду. Я
