— Как только я выясню местонахождение некоторых денежных средств, которые ныне заморожены, я рассчитываю перехватить плавучий док и отбыть восвояси, одевшись с иголочки.
— Ну-ка посмотрим. Встаньте на минутку.
Фермин отложил ложку и поднялся на ноги. Священник придирчиво оглядел его.
— Рамон был в два раза плотнее вас, но думаю, что кое-какая его одежда юношеских лет вам подойдет.
— Рамон?
— Мой брат. В мае тридцать восьмого его убили на улице, внизу, у дверей дома. Приходили за мной, а он подвернулся под руку. Он был музыкантом. Играл в городском оркестре. Первая труба.
— Примите мои соболезнования, святой отец.
Священник пожал плечами.
— Так или иначе, но почти все потеряли близких, чью бы сторону они ни поддерживали.
— А я никого не поддерживаю, — отозвался Фермин. — Более того, флаги представляются мне разноцветными тряпками, от которых несет тухлятиной. От одного вида того, кто, вырядившись в эти тряпки, фонтанирует лозунгами, гимнами и речами, меня прошибает понос. Я всегда с подозрением относился к чересчур впечатлительным особам, которые по доброй воле сбиваются в стадо, весьма напоминающее отару баранов.
— Должно быть, вам пришлось нелегко в нашей стране.
— Вы не представляете, до какой степени. Но я всегда себя утешал, что возможность в любой момент отведать хамон серрано компенсирует все неприятности. А под каждой крышей свои мыши.
— Это верно. Скажите-ка, Фермин, как давно вы не пробовали хорошего окорока?
— С шестого марта 1934 года. Было это в ресторане «Лос Караколес» на улице Эскудельерс. Другая жизнь.
Священник засмеялся.
— Вы можете остаться переночевать, Фермин. Но завтра вам придется поискать другое пристанище. Развелось слишком много болтунов. Я могу дать вам немного денег на пансион, но имейте в виду, что везде спрашивают удостоверение личности и регистрируют жильцов в списках комиссариата.
— Вы могли бы и не говорить этого, святой отец. Завтра еще до восхода солнца я испарюсь, а также я не возьму у вас ни сентима, ибо и так уже достаточно злоупотребил…
Священник поднял руку, останавливая его.
— Пойдемте посмотрим, подойдут ли вам какие-нибудь вещи Рамона, — предложил он, вставая из-за стола.
Отец Валера проявил настойчивость, заставив Фермина принять пару ботинок средней поношенности, скромный, но чистый шерстяной костюм, две смены нижнего белья и кое-какие предметы личной гигиены. На одной из полок стояли сверкающая труба и фотографии двух очень похожих молодых людей, веселившихся на большом празднике вроде ежегодного фестиваля Грасии. Фермин долго разглядывал снимки, далеко не сразу узнав в одном из юношей отца Валеру. Теперь он выглядел лет на тридцать старше.
— Горячей воды нет. Цистерну наполнят только утром, так что вам придется или подождать, или обойтись кувшином.
Пока Фермин в спартанских условиях приводил себя в порядок, отец Валера сварил кофейный напиток из цикория, смешав его с какими-то слегка подозрительными ингредиентами. Сахар отсутствовал, но бурда в чашке была горячей, а общество — умиротворяющим и приятным.
— Почему бы не представить, что мы находимся в Колумбии и дегустируем отборнейший сорт кофе? — предложил Фермин.
— Вы необыкновенный человек, Фермин. Можно задать вам личный вопрос?
— Тайна исповеди на него распространяется?
— Пожалуй, да.
— Стреляйте.
— Вам доводилось убить человека? Я имею в виду на войне.
— Нет, — ответил Фермин.
— А мне — да.
Фермин замер с чашкой у рта. Священник потупился.
— Я никому раньше не рассказывал.
— Тайна исповеди не будет нарушена, — пообещал Фермин.
Священник потер глаза и вздохнул. Фермин задался вопросом, как долго этот человек живет в одиночестве, в компании со своими мыслями о совершенном грехе и памятью о погибшем брате.
— Уверен, что у вас были серьезные причины, святой отец.
Священник слегка качнул головой.
— Бог покинул страну, — сказал он.
— Не переживайте, как только он увидит, как обстоят дела на чужом подворье к северу от Пиренеев, он тотчас вернется, поджав хвост.
Священник молчал, казалось, целую вечность. Они допили суррогат кофе, и Фермин налил по второй чашке, желая поднять настроение служителю Господа, который с каждой истекшей минутой как будто все глубже погружался в пучину уныния.
— Вы предпочитаете истину?
Фермин кивнул.
— Хотите, я выслушаю вашу исповедь? — неожиданно предложил священник. — На сей раз я говорю серьезно.
— Не обижайтесь, святой отец, но я не очень-то верю во все эти штучки…
— Но вдруг Бог верит в вас?
— Сомневаюсь.
— Не обязательно верить в Бога, чтобы исповедаться. Это тонкая материя ваших отношений с совестью. Что вы теряете?
Два часа Фермин рассказывал отцу Валере обо всем, что накопилось в душе и что он молча носил в себе с тех пор, как убежал из тюрьмы, — уже больше года назад. Святой отец слушал его внимательно, время от времени кивая головой. Наконец Фермин почувствовал, что иссяк. С его плеч свалилась огромная тяжесть, на протяжении многих месяцев не дававшая ему вздохнуть, чего он никак не ожидал. Отец Валера вынул из ящика фляжку с ликером и, не задавая вопросов, налил то, что осталось от его стратегических запасов.
— Вы не дадите мне отпущение грехов, святой отец? Только глоток коньяку?
— Вы не почувствуете разницу. Кроме того, Фермин, я уже не имею права никого прощать или осуждать. Полагаю, вы испытывали потребность облегчить душу. Что вы намерены делать теперь?
Фермин пожал плечами.
— Если я вернулся, рискуя при этом головой, то лишь из-за клятвы, которую дал Мартину. Я должен найти адвоката, а потом сеньору Исабеллу и ее сына Даниеля и защищать их.
— Как?
— Я не знаю. Что-нибудь придумаю. Подсказки принимаются.
— Но вы совсем не знаете этих людей. Лишь то, что вам рассказал о них человек, с которым вы познакомились в тюрьме…
— Я понимаю. Когда начинаешь говорить, все это кажется безумием, не так ли?
Священник проницательно посмотрел на гостя, словно мог разглядеть правду за завесой слов.
— Может статься, что вы видели столько человеческого горя и лишений, что вам хочется совершить что-то хорошее, пусть и безумное?
— А почему бы и нет?
Валера улыбнулся:
— Я знал, что Бог не утратил веры в вас.
7
На другой день Фермин вышел на цыпочках, чтобы не разбудить отца Валеру. Священник крепко заснул на диване с томиком лирики Мачадо[34] в руках, издавая богатырский храп, мощью не уступавший реву быка на корриде. Прежде чем уйти, Фермин поцеловал его в лоб и оставил на столе серебро, которое священник, завернув в салфетку, тайком сунул ему в чемодан. Затем он поспешил вниз, перескакивая через ступеньки, в чистой одежде и с чистой совестью, исполненный решимости прожить по меньшей мере еще несколько дней.
День выдался солнечным, и свежий ветер с моря надувал тугим парусом сверкающее, крахмальное полотнище неба, стелившее удлиненные тени под ноги пешеходам. Целое утро Фермин бродил по знакомым улицам, останавливался у витрин или присаживался на лавочки поглазеть на хорошеньких девушек, проходивших мимо, и красотками ему казались все до одной. В середине дня он зашел в кабачок,
