– Взбитые сливки, земляника и много шоколада, – перечислила ингредиенты кондитерша. – Свечи я положу в коробку.
– Отец обожает шоколад, – сказал Даниэль, обращаясь к Алисии, словно ей требовались какие-нибудь пояснения.
– Осторожнее с шоколадом, Даниэль, от него бросает в жар, – произнесла зловредная Глория.
– И пробуждает пыл, – добавила Фелиса.
– Сколько с нас?
Алисия выступила вперед и положила на прилавок купюру в двадцать пять песет.
– Еще и платит… – пробормотала Глория.
Хозяйка пекарни неторопливо отсчитала сдачу до последней монеты, вручив ее Алисии. Даниэль схватил коробку с тортом и шагнул к двери.
– Привет Беа! – выпустила последнюю стрелу Глория.
Молодые люди вышли на улицу, провожаемые смехом кондитерш и вязкими взглядами, приклеившимися к ним, как моченые фрукты к пасхальному пирогу.
– Завтра вы прославитесь на весь квартал, – усмехнулся Даниэль.
– Надеюсь, я не навлекла на вас неприятности?
– Не волнуйтесь. Обычно в поисках неприятностей на свою голову я и сам отлично справляюсь. Не обращайте внимания на этих трех горгон. Фермин сказал бы, что пирожные им ударили в голову.
На сей раз у подножия лестницы Даниэль уступил дорогу Алисии. Он подождал, когда она преодолеет пролет, и лишь потом начал подниматься сам. Его явно смущала перспектива идти за ней вслед до второго этажа, любуясь ее бедрами с близкого расстояния.
Прибытие торта гости встретили аплодисментами и возгласами, вроде тех, какими обычно приветствуют грандиозную спортивную победу. Даниэль поднял коробку над головой, продемонстрировав ее почтенной публике, как заветную олимпийскую медаль, и отнес торт в кухню. Алисия заметила, что Беа отвела для нее место между Софией и маленьким Хулианом, сидевшим рядом с дедушкой. Она спокойно заняла свой стул, осознавая, что соперница исподволь наблюдает за ней. Даниэль, вернувшись с кухни, сел рядом с Беа на противоположном конце стола.
– Мне подавать суп или подождем Фермина? – спросила Бернарда.
– Похлебка не может ждать героев, – провозгласил дон Анаклето.
Как только Бернарда начала наполнять суповые тарелки, за дверью послышался грохот и звон тяжело приземлившейся стеклянной тары. Через несколько секунд в проеме возник торжествующий Фермин, державший в каждой руке по две бутылки шампанского, уцелевших чудом.
– Фермин, зачем вы притащили нам перебродившую шипучку? – возмутился дон Анаклето.
– Прошу ваши милости выплеснуть мерзкое пойло, оскверняющее бокалы, поскольку прибыла жемчужина виноделия, чтобы вы насладились дивным букетом напитка, отведав который даже цветы обмочились бы от восторга, – произнес Фермин.
– Фермин! – одернула его Бернарда. – Что за выражения!
– Но, бутончик левкоевый, ведь во всех отношениях писать с подветренной стороны так же естественно и приятно, как…
Говорливость и желание каламбурить пропали у Фермина мгновенно. Замерев, он смотрел на Алисию, словно встретился с призраком, явившимся из потустороннего мира. Даниэль схватил его под руку и усадил за стол.
– Итак, ужинать подано! – громко объявил сеньор Семпере, от которого тоже не ускользнуло замешательство Фермина.
За ужином воцарилась праздничная атмосфера, со смехом, остротами и звоном бокалов. И только Фермин, сжимавший в руке пустую ложку и не спускавший взгляда с Алисии, был нем как могила. Алисия притворялась, будто не замечает его назойливого внимания, но даже Беа вскоре почувствовала себя неуютно. Даниэль толкнул друга локтем и с нажимом тихо что-то сказал ему. Фермин через силу проглотил ложку супа. К счастью, хотя у консультанта по литературе фирмы «Семпере и сыновья» в присутствии Алисии отнялся язык, у дона Анаклето дар речи, напротив, окреп и набрал небывалую силу благодаря шампанскому. И вскоре сотрапезники профессора удостоились лекции о текущем положении дел в стране, прочитанную в свойственной ему манере.
Профессор считал себя духовным наследником и хранителем вечного огня экзистенциальных истин дона Мигеля де Унамуно[58], с которым его роднили отдаленное внешнее сходство и потомственная связь с Саламанкой. Оседлав любимого конька, он принялся рисовать перспективы апокалиптического толка, предрекая неизбежное погружение Иберийского полуострова в пучину низости и бесчестья. Обычно Фермин из спортивного интереса выступал его оппонентом и с удовольствием устраивал обструкции импровизированным проповедям и диспутам, отпуская ядовитые колкости в стиле: «Степень витийства в обществе обратно пропорциональна его интеллектуальной состоятельности: когда говорят ради красного словца, мало думают и еще меньше делают». Но на сей раз он был удручающе молчалив, поэтому профессор, не встречая достойного отпора и контраргументов, попытался расшевелить его:
– Суть в том, что правители этой страны уже не представляют, что сделать, чтобы вразумить народ. Правда, Фермин?
Тот лишь пожал плечами:
– Не понимаю, зачем так напрягаться. В большинстве случаев срабатывает легкое полоскание мозга.
– Вот и вышел анархист, – усмехнулась Мерседитас.
Дон Анаклето удовлетворенно улыбнулся, почувствовав, что наконец разгорается настоящая дискуссия, к которым он питал особую склонность. Фермин произнес:
– Послушайте, Мерседитас, поскольку мне известно, что ваше знакомство с газетами начинается и заканчивается гороскопом, а сегодня мы празднуем знаменательную дату столпа этой семьи…
– Фермин, пожалуйста, передайте мне хлеб, – вмешалась Беа, желая сохранить мир во время праздничного ужина.
Тот смирился и протрубил отступление. Дон Федерико, часовщик, поспешил на выручку, нарушив напряженное молчание:
– Скажите, Алисия, кто вы по профессии?
Мерседитас, которой не нравилось, что к незваной гостье относились с подчеркнутым уважением и вниманием, бросилась в бой:
– А зачем женщине профессия? Разве недостаточно, что она ведет дом, ухаживает за мужем и детьми, соблюдая заповеди, усвоенные от родителей?
Фермин хотел что-то сказать, но Бернарда накрыла ладонью его руку, и он прикусил язык.
– Да, но ведь сеньорита Алисия не замужем. Не так ли? – не сдавался дон Федерико.
Алисия сдержанно кивнула.
– И даже нет жениха? – недоверчиво уточнил дон Анаклето.
Она скромно улыбнулась и покачала головой.
– Приехали! Вот вам неопровержимое доказательство факта, что в этой стране не осталось достойных холостяков. Сбросить бы мне лет двадцать… – заявил дон Анаклето.
– А лучше – все пятьдесят, – заметил Фермин.
– У настоящего мужчины нет возраста, – парировал дон Анаклето.
– Не следует путать нравственные категории с урологией.
– Фермин, за столом дети, – укоризненно сказал сеньор Семпере.
– Если речь о Мерседитас…
– Вам следовало бы вымыть с мылом рот и помыслы, или отправитесь прямиком в ад! – воскликнула Мерседитас.
– Тогда я хотя бы сэкономлю на отоплении.
Дон Федерико вскинул руки, чтобы прекратить перепалку.
– Внимание… Вы галдите наперебой и не даете ей ничего сказать.
Стало тихо, и все посмотрели на Алисию.
– Итак, – произнес дон Федерико, – вы расскажете нам, чем занимаетесь…
Алисия обвела взглядом присутствующих, с интересом ожидавших ее ответа.
– Откровенно говоря, сегодня мой последний рабочий день. И я пока не знаю, что буду делать дальше.
– Но о чем-то вы, наверное, думали, – заметил сеньор Семпере.
Алисия потупилась:
– Я думала, что хотела бы писать. Во всяком случае, попробовать.
– Браво! – воскликнул букинист. – Вы станете нашей Лафорет.
– Скажите лучше, Пардо Басан[59], – поправил дон Анаклето, разделявший широко распространенное национальное заблуждение, согласно которому живой писатель не заслуживал внимания, если только он не находился
