Однажды, проснувшись в очередной раз у его кровати — утром, на рассвете — я смотрела, как встаёт солнце, как в золотых лучах, умываясь, оживает всё вокруг, и вдруг с изумлением поняла, что не только прошедшая неделя, но и лица, и голоса мерзавцев-висельников стёрлись из памяти.
Я могла теперь свободно дышать. Я даже улыбаться могла.
Я победила свой страх.
Избитый мальчик-раб на кровати пошевелился, сквозь дрожащие ресницы поймал мою улыбку. И попытался содрать повязку вокруг запястья.
Он потерял сознание секунду спустя, а с его открывшейся раной я возилась ещё долго.
* * *Раньше дни были серым полотном, длящимся и длящимся, прерывающимся разве что кошмарами. Аврелий после обряда пытался меня расшевелить, но добился только того, что я перестала вести себя как кукла, которой надо управлять, чтобы двигалась.
Но, демоны бездны, даже тогда я не пыталась себя убить. Я слишком хотела жить. А, может, просто боялась умереть — хотя и жить-то мне было, собственно, не зачем. Особенно после обряда — ни семьи, ни друзей как таковых, ни магии. Три месяца серого полотна — и стоило какому-то строптивому мальчишке порезать вены, я днюю и ночую у его постели. И, дьявол, мне давно не было так хорошо! Серое полотно раскрасилось жёлтым, коричневым и алым — цвет солнечного света, кожи мальчишки и убранства комнаты. Зелёным — сейчас же лето, оказывается. Уже лето. За окном шелестят листья сирени, глянцево-изумрудные, налившиеся солнцем. А когда южане наступали, сирень только цвела…
Я радовалась, как ребёнок, как случайно избежавший плахи осуждённый. Жизнь была, она шла — до обряда, после обряда. Она продолжалась! И одной её гранью был слабенький юный наложник.
Я варила ему снадобья. Вспоминала лекции Аврелия и его коллег, посылала служанок к травнику, ругалась на травника — абсолютно растения собирать и хранить не умеет! — давала изумлённым и кудахчущим курицам-прислуге инструкции. Те шептали: «Ведьма!» — испуганно, но с благоговением — и покорно шли в полночь в лес за алой четрицей и папоротником, мышиной кашкой и листиницей. А я потом всё это сушила, толкла, настаивала… на самом деле мальчишке хватило бы и мяты, но во мне проснулись силы — поила его всеми рекомендованными отварами. И конечно, он поправлялся.
Дня через три, когда я перестала вливать в него болеутоляющее и снотворное, он снова пришёл в себя. Жуткая картина, честно говоря: синяки пожелтели, весь в повязках, в поту — его всё ещё лихорадило. За ту неделю в стылых комнатах он подхватил сильнейший кашель, и я теперь, пытаясь снять температуру, поила отваром малины и шиповника. В общем, работы было много, и мне хотелось, чтобы теперь хотя бы есть он стал самостоятельно.
Трогать повязки на запястьях — достаточно уже заживших — он не стал, и вообще вёл себя очень тихо. Но на меня смотрел так, словно я палач на плахе, к которой его ведут… В общем, я сунула ему кружку с бульоном, приказала пить, а сама вернулась к отварам — на соседнем столе разложенные пучки трав и всякие колбочки-миски, — в общем, всё, что нужно. Кроме маленькой фарфоровой ступки, которой до этого я не пользовалась, и потому принести из своих комнат забыла. Пришлось идти — служанки точно бы не поняли, чем отличается фарфоровая ступка № 3 и № 4. Да и вообще, не люблю, когда роются в моих личных вещах. Так что пришлось идти доставать самой.
Когда я вернулась, мальчишка-раб затягивал петлю у себя на шее шнуром балдахина.
Ступка № 3 грохнулась на пол, а я бросилась к наложнику, возомнившему, что он может распоряжаться своей жизнью, как угодно. Примерно это я ему и кричала, когда из петли вытаскивала. А он, стоило мне до него дотронуться, стал биться в истерике — сначала сухой и тихой, затем громкой — со слезами, рыданиями и сдавленным южным бормотанием. Больной и слабый, но удержать его на кровати мне стоило больших усилий. А когда я, ошеломлённая, машинально попыталась его утешить — ну, как это всегда делают, поглаживания по плечу и рукам, по лбу — откинуть влажные волосы и так далее, — он закричал. И так от каждого моего прикосновения. И бился — подушки и одеяла вспенились, потом я их с другого угла комнаты поднимала. Наконец, когда мне удалось влить ему снотворное — пришлось зажать ему нос, иначе пить не стал.
«Откуда такая строптивость? Это он теперь всегда такой будет? Нормальный же был, покорный… Мне, что, бракованного раба подарили?» — думала я, глядя на него, провалившегося в глубокий сон-оцепенение — в который раз.
Это если я его снотворным и седативным поить перестану, он снова в петлю залезет или вены вскроет?
Я оглядела комнату. При некотором воображении нашлось много-много всего, чем можно самоубиться… Но не держать же его вечно на травке!
…Аврелий сначала недовольно (была глубокая ночь), потом изумлённо и, наконец, испуганно глядел на меня, когда я его вызвала и спросила, что делать, если у человека вдруг суицидальные наклонности проснулись. И тут же завёл старую шарманку: «Вика, ты же ещё так молода!», которую я быстро перебила, буркнув: «Да не для меня». Аврелий замолчал и, прищурившись, принялся меня рассматривать. Я молча ёрзала у камина, зная, что прерывать созерцательный процесс главного королевского целителя чревато.
— Что ты с ним сделала? — спокойно поинтересовался, наконец, Аврелий.
Мой сбивчивый ответ его не устроил. Но, пропытав меня ещё с полчаса и так ничего не добившись, Аврелий исчез минут на десять. А, когда снова появился, мне на ладонь опустился невзрачный камешек с выцарапанным на нём замысловатым символом. Камень-«переносчик» я и сама узнала, а символ был странным.
— Это запрещённая ментальная магия, — сообщил Аврелий в ответ на мой вопрос. — Ты не хочешь знать подробности, Вики, поверь на слово. Но это заклинание мешает каждой попытке умереть.
— Надолго? — я сжала камешек в кулаке.
— Надолго, — кивнул целитель. — Но не навсегда. Так что если хочешь наслаждаться королевским подарком, принимай меры сама. И, Вика, для тебя не пройдёт бесследно его убийство. А мне не нужна подруга-сумасшедшая.
— Я не собираюсь его убивать!
— И подробности мне тоже не нужны, — отозвался Аврелий и исчез, прервав контакт.
Заклятье я наложила немедленно. Да, теперь мне, как и простым людям, приходилось пользоваться «переносчиками», в которых готовое заклятье уже «лежит» — как готовое зелье во флаконе. Какое убожество! Раньше достаточно было матрицы заклинания, если оно было незнакомым…
Символ зажегся на руке раба — у локтя — жирной каракатицей, точно ожог. Я надеялась, что это не навсегда — красоты больному наложнику он не добавил.
Что ж, это решили. А со
