— Даже не думай, — дёргая шнур балдахина, посоветовала я. Серые (сейчас мутно-тёмно-серые) глаза широко распахнулись. — Всё равно не сможешь. Гляди, — когда я взяла его за безвольно повисшую руку, мальчишка содрогнулся и вскрикнул. Но я заставила его смотреть. И объяснила, что означает «каракатица». А, когда распахнутые до невозможности глазища снова наполнились слезами, и пересохшие (но почему-то всё равно манящие) губы задрожали, влепила звонкую пощёчину. Для концентрации внимания. — Значит так, мальчик. Я повторю то, что тебе и так уже говорили. Повторю только один раз: твоя жизнь принадлежит мне. Я ею распоряжаюсь. Как видишь, пока мне не хочется, чтобы она скоропостижно заканчивалась. Но строптивого раба обычно при себе не держат. Дарить тебя мне некому, да и кому нужен бракованный товар? Поэтому я просто верну тебя в ту школу, где тебя учили — пусть проведут образовательный курс заново, не впрок пошло. А потом заберу то, что от тебя останется.
Слышала я про эти школы. Калечить не калечат — для этого там работают слишком изобретательные палачи. Не обязательно оставлять следы на теле, чтобы сделать очень, очень больно.
Но я это знала только понаслышке, а мальчишка, похоже, на собственном опыте. Потому что слёзы мгновенно высохли, скулы горячечно-заалели, а тонкие руки вцепились в мои — отчаянно-крепко.
— Нет, госпожа, пожалуйста, не надо. Прошу вас, не возвращайте меня! Я буду послушным, вы не пожалеете, что оставили меня, я всё-всё сделаю, не возвращайте меня! — и всё в таком духе.
Я вырвала руки, поставила на столик у кровати поднос с едой. Кивнула на лохань с водой и выстроившиеся у неё флакончики с притираниями, маслами и прочей ухаживающей дребеденью.
— Поешь. И приведи себя в порядок. Смотреть на тебя противно.
И уже спокойно отправилась к себе — хоть немного посидеть в тишине.
В ушах уже звенело от его рыданий и мольб.
* * *Забавно, но то «не отдавайте меня, пожалуйста» было единственным разом, когда я слышала его голос — если не считать стоны и крики. Мелодичный голос, приятный, даже при хрипотце от болезни. Красивый, как и сам мальчик.
Он довольно быстро пришёл в себя — внешне, я имею в виду. Спустя дней пять мог вставать, потом и вовсе нужды не было постоянно валяться в кровати. Понятия не имею, чем он у себя в комнатах занимался — я приказала горничным топить у него, проветривать, убирать и не забывать приносить еду. Кстати, с горничными он вроде бы тоже не общался. А те его побаивались — в большинстве. Тех, кто не побаивался, я отсылала на другие работы. В огромном богатом доме полно работы, особенно если нет мужской прислуги.
Этим я и занималась последующие дни, временно про подарок забыв. Мне было хорошо, энергия требовала выхода — я благоустраивала дом. Неделе через две дом был уютен и приятен, я довольна, а мальчишка-раб снова слёг. Я расспросила горничных — оказывается, он перестал есть. Строптивый раб! Высечь бы, да ведь впрок не пойдёт. Хотя я была близка и к этому. Снова бить его уже не хотелось, но надо же как-то вразумить!
Стоящая на коленях у заправленной кровати тонкая фигурка меня несколько отрезвила. Я заставила его встать, рассмотрела бледное лицо, обострившиеся черты (ему шло), лихорадочный румянец алым цветком горящий на скулах. Позволила сесть на кровать и провела «воспитательную беседу» с повторной угрозой вернуть в школу удовольствий. Естественно снова выслушала сбивчивое «госпожа, не надо, всё для вас сделаю» и сунула в руки поднос с едой.
Мальчик старался, честно старался — я видела. Куске на третьем он стал давиться, а от бульона его затошнило. Я стала подозревать отравление, но все чудодейственные отвары не помогли. А укрепляющие и вовсе шли не в то горло.
Ещё четыре дня — и мальчишка вял на глазах. Медленно, но заметно. Я всерьёз испугалась, что он умрёт. Не знаю, так ли уж он был мне нужен живым — пока дом благоустраивала я вообще о рабе забыла. Так что спасала я бледного красавца-наложника, похоже, по привычке. Нелегко вот так взять и уйти, когда на глазах человек умирает. Да и потом — демоны и бездна! — его мне подарили, он мой, я не хотела его пока отпускать! Взялся тут — умирать…
Он честно выполнял все мои приказы, пытался есть, вставал, когда требовала, пил лекарства, давал себя осматривать. Но больше походил на красивую куклу, чем на человека. Наверное, как я после обряда, когда Аврелий меня лечил.
Аврелий, кстати, выслушав мои жалобы, крякнул и посоветовал… сделать мальчику приятно. «Хорошее впечатление, счастливое воспоминание… Вик, ну ты же помнишь, я сам с тобой так поступил». Поразмышляв и полюбовавшись на восковой прекрасный профиль раба, утонувшего в подушках и одеялах, я решила, что смысл в этом есть. Только что, хм, приятное надо этому инкубу? Изысканные яства? Новую золотую цацку? Парчовый наряд?
* * *День выдался замечательным — впрочем, в этой части страны почти все дни замечательные, особенно летом. Солнце светило ярко и радостно, небо — без единого облака — ярко-голубой глубиной заставляло верить в бога, которому так преданы крестьяне. Зелень — тёмная, зрелая — радовала глаз: луг с вкраплениями белых колокольчиков, лес с величественными соснами вперемешку с осинником.
Я нацепила на наложника чуть не все защитные артефакты, какие были в доме. Украсила браслетами и кольцами, как новогоднее дерево. Закутала в плащ и накидки — с ног до головы, как южане своих женщин закрывают. Тут, конечно, тишь и глушь, но мало ли… Девочки-то у меня языкастые.
Ехали мы на одной лошади — моей спокойной Снежинке. Шаг у неё ровный, норов отсутствует, послушная и верная. Если что, не понесёт. Двойной вес она, кажется, и не почувствовала — мальчик отощал так, что был лёгкий, как пушинка. Я, когда его в седло подсаживала, тоже вес почти не ощутила.
Приятно было прижимать его к себе, пока к лесу рысили — почти как мягкую игрушку-зайца, который у меня, помню, был в детстве ещё до академии. Тёплый, тонкий, живой. Волосы пахнут — тонко — цитрусом. Если прижаться к капюшону у виска, можно почувствовать…
Мальчику к тому времени так поплохело, что вряд ли он соображал, куда мы едем, и едем ли. Я его во двор выводила — почти на руках несла. А в седле он и вовсе на меня лёг — но я не возражала, нет, отнюдь. Приятный, тёплый — и только мой.
Нет, мне совсем не хотелось, чтобы он умирал.
Полянку эту посреди леса я облюбовала ещё несколько дней назад, когда сама здесь гуляла.
