Сейчас я спешилась, убедилась, что за нами не подглядывают (артефакт-«следок» не так-то просто обмануть). И ссадила мальчишку с седла. Повозилась, разворачивая его из шарфов-плаща — ну правда, как южную красавицу. И, усадив на траву у ручья, отошла подальше — наблюдать.
Сначала он просто привычно сидел на коленях — пошатываясь, закрыв глаза. Я испугалась, что снова упадёт в обморок. И он действительно завалился вперёд — и упёрся руками, схватился за траву. Вздрогнул, кажется, от удивления. И, по-моему, только сейчас понял, где он.
Я смотрела, спрятавшись за малинник на дальнем конце поляны. А мальчик гладил траву, перебирал тонкими, прозрачными пальцами листья и лепестки. И улыбался — искренне. Сейчас он был по-настоящему прекрасен — лесной принц, наконец-то вернувшийся домой. Из его глаз текли слёзы, но это было, наверное, нормально — свет яркий, и потом, от радости же тоже плачут. Он по-детски сунул палец в воду, понаблюдал за рыбками-мальками, поднял голову и надолго так застыл, жмурясь, подставив лицо солнцу, слушая птичьи трели.
И как он был красив тогда!
Я поставила на заметку: вывозить его в лес почаще. А сама стала собирать малину в пригоршню — все же любят сладкое. Хотелось его порадовать. Хотелось, чтобы улыбался мне — вот так, искренно, по-человечески. Настояще. Я же не дура — приказом такого не добьёшься. А жаль.
Но с «приятным» я угадала. К чему ему украшения и платья? Когда меня «накрыло» после обряда, Аврелий не стал показывать мне королевские, герцогские, графские подарки. Он привёз меня в Нижний город — столицу бедняков. Там как раз раздавали дармовую еду — подачки от государя. Я помню, как смотрела через решётку носилок: сидящие у серой, поросшей мхом стены оборванцы — старики, хлюпающие носами дети, их матери, растрёпанные, в тряпье. Мужчин, конечно, не было — всех отловили и забрали в солдаты. А эти — старики, женщины и дети — ели даровый хлеб, дети что-то щебетали, матери переругивались между собой и смеялись, старики возились, шамкали и тоже посмеивались — не знаю, над чем. А на той самой мшистой стене был грубо выписан мой портрет. Я смотрела на него, не в силах оторвать глаз, и вспоминала, что даже портреты короля нищая братия «украшает» комичными усами и бородой почти мгновенно — даже если за это карают сумасшедшим штрафом. И моя физиономия, судя по линиям, тут уже давно весит, похоже, кем-то из здешних и написанная. Ещё и польстить пытались — сделать ли симпатичней, чем в жизни. Кто бы сказал, никогда б не поверила.
Я и тогда сначала только очень удивилась. А потом Аврелий сказал: «Ты сделала это возможным» — и кивнул на возящихся в грязи детей. «Если бы не ты, их трупы болтались бы на стенах или украшали дорогу к Южному тракту».
Я никогда не была альтруисткой и согласилась на обряд не для детей — уж точно не для нищих. Но та картина и слова Аврелия долго ещё грели сердце — до самого отъезда.
И никакое золото и драгоценности мне бы тогда не помогли — как не помогли бы и юному наложнику. Его же всю жизнь, скорее всего, держали взаперти — с момента наложения проклятья уж точно. Обычно таких, как он, запирают в спальнях — чтобы ни чужой взгляд, ни тем более прикосновение не осквернили собственность хозяина. Максимум, что он мог видеть у себя на юге — огороженный стеной сад с искусственно посаженными деревьями, цветами, птицами в клетках, рыбках в пруду и так далее.
Я показала ему свободу.
Он даже не шарахнулся от меня, когда подошла ближе. До этого всегда вскрикивал, когда прикасалась, а сейчас только вздрогнул и открыл глаза.
Я молча протянула ему горсть малины.
Потом мы обедали у ручья — я захватила с собой корзинку для пикника и всякие вкусности с кухни. Он теперь ел, а не давился. Не жадно, ещё не почувствовал голод. Но после малины лёгкая пища хорошо пошла.
Мы молчали — я лежала на траве рядом и тоже слушала птиц. А он рассматривал меня. Неявно, незаметно, но я чувствовала его взгляд. А потом гулял по поляне — с детской сосредоточенностью изучал бабочек, ловил кузнечиков, смеялся…
Обратно мы ехали вечером, почти на закате — небо уже золотилось. Он в седле, я рядом, ведя Снежинку под уздцы. Шагом.
Он крутил головой, с ожившим интересом глядел на горизонт, и в серых глазах светилось восхищение. А я думала, что с него, такого, надо писать портрет. Не для спальни, а для гостиной или кабинета. Похоти в нём не было, как тогда, по приезде. Но красота настоящая много-много ценнее. Такую лелеять и хранить надо у сердца, а не видеть во «влажных» стыдных снах.
Таким был бы крестьянский бог, если бы спустился на землю — или один из его посланцев.
На него и служанки пялились, а я, чувствуя колючую ревность, даже пожалела, что не заставила снова укутаться в плащ и шарфы.
Понимаю южных мужчин. Если их женщины так же прекрасны, их лучше прятать за покрывалами. От дурных похотливых глаз.
В гостевых комнатах мальчик стал гаснуть — я видела, у него глаза сияли, пока я на дверь его спальни не указала. А я вспомнила, как сама боялась даже пройти мимо двери, ведущей в подземелья, где проходил обряд.
Позвала Лию, приказала нести ужин в мои комнаты и туда же перенести все вещи мальчишки. Взяла его за руку и лично отвела в свою спальню — моё красивое уютное гнёздышко, ничем гостевые комнаты не напоминающее.
— Будешь жить со мной.
А, заметив, что серые глаза больше не горят, зачем-то добавила:
— И если хочешь, завтра снова в лес поедем.
Он бросил на меня изумлённый взгляд, стоя на коленях у окна.
Я резко кивнула, заметила, что его глаза снова засветились — тихонько, скрыто — и не выдержала, сбежала встречать ужин сама.
«Ох, госпожа, какая-то странная я с ним делаюсь…»
* * *Он умел быть незаметным. То есть совсем, совершенно незаметным. Когда после ужина я взялась за переводы «Историй Маркуса», он сидел на коленях у открытого окна, смотрел на звёзды и слушал сверчков. И, по-моему, ни разу не пошевелился. С головой уйдя в текст, я даже вздрогнула потом, когда отложила книгу и увидела его тень на стене.
Было уже очень поздно, даже у меня глаза слипались. А он всё смотрел в окно. Хм, и что там
