У меня получится. С помощью двух роботов, которых я перепрограммировал в соответствии с моими целями, у меня все получится! Мы с Леонардо могли бы взлететь прямо сейчас.
Но мне необходимо завершить еще один проект. Вот в чем он заключается: я собираюсь использовать все свободное пространство на борту. Корабль строился для совсем других двигателей и многочисленного экипажа, вот я и использую его как тумбочку. И напихаю в тумбочку всяких безделушек, сокровищ времен детства и отрочества человечества. Столько, сколько влезет.
Вот уже несколько недель я собираю по всему миру сокровища. Неописуемая керамика, захватывающие дух фрески, восхитительные статуи, полотна маслом забили собой все коридоры музея. Брейгель громоздится на Босхе, Босх – на Дюрере. Я собираюсь взять с собой всего понемногу, чтобы там, на звезде, к которой я полечу, люди имели хоть какое-то представление о том, как все должно выглядеть по-настоящему. Я включил в свое собрание голограммы рукописей «Гордости и предубеждения» Джейн Остин, Девятой симфонии Бетховена, «Мертвых душ» Гоголя, «Гекльберри Финна» Марка Твена, писем Диккенса и речей Линкольна. Остались еще мириады сокровищ, но всего не заберешь. Что ж, хоть в этих пределах я дам себе волю.
Увы, я не беру ничего из плафонов Сикстинской капеллы. Зато я вырезал два фрагмента «Страшного Суда». Мои любимые: душа, внезапно осознющая, что обречена, и кусок шкуры, на котором Микеланджело написал свой портрет.
Единственная проблема заключается в том, что фрески слишком много весят! Вес, вес, вес! Я почти ни о чем другом не могу думать. Даже Леонардо таскается сейчас за мной и бубнит: «Вес, вес, вес!» Это слово выходит у него лучше всего.
И все же, что мне взять из Пикассо? Десяток работ маслом, это само собой… но не могу же я оставить «Гернику»? А это означает дополнительный вес.
У меня есть несколько замечательных медных самоваров из России и бронзовые чаши времен династии Мин. У меня есть деревянная лопатка с Новой Гвинеи с восхитительной резной ручкой (ею пользовались для жевания бетеля). У меня есть потрясающая алебастровая фигурка коровы из древнего Шумера. И совсем уж восхитительный серебряный Будда из северной Индии. У меня есть несколько медных статуэток из Дагомеи, по сравнению с которыми египетские и древнегреческие смотрятся жалкими поделками. У меня есть шкатулка слоновой кости из Бенина, на которой вырезан европейский Христос на кресте. У меня есть Виллендорфская Венера – фигурка, вырезанная из камня еще в эпоху палеолита.
У меня есть миниатюры Хиллиарда и Гольбейна, сатирические гравюры Хогарта, прекрасная индийская графика, почти свободная от влияния культуры Великих Моголов, японские гравюры Такамару и Хиросиге… я вообще когда-нибудь остановлюсь? Ох уж эта проблема выбора!
У меня есть страницы Книги Кельсов – сказочной красоты иллюстрированного манускрипта. И есть страницы Библии Гуттенберга, раскрашенные таким образом, чтобы казались рукописными, поскольку первопечатники не хотели, чтобы об их изобретении стало известно. У меня есть печать Сулеймана Великолепного, которой он заверял свои указы, и Тора – свиток, каллиграфия которого даже прекраснее самоцветов, украшающих жезл, на который он намотан.
У меня есть коптские ткани шестого века и французские кружева шестнадцатого. У меня есть восхитительный краснофигурный кратер из заморских колоний античной Греции и деревянная носовая фигура с фрегата из Новой Англии. «Обнаженная» Рубенса и «Одалиска» Матисса. И архитектура… я беру с собой китайский свод наставлений по зодчеству и макет дома Ле Корбюзье. Я с радостью взял бы с собой Тадж-Махал целиком, но беру лишь жемчужину, подаренную Моголом той, для которой был возведен этот мавзолей. Это розовая жемчужина, формой напоминающая грушу трех с половиной дюймов в длину. Вскоре после того, как ее погребли вместе с покойной царицей, она каким-то образом оказалась у китайского императора, который оправил ее в золото и украсил нефритом и изумрудами. А в конце девятнадцатого века ее продали на Ближнем Востоке за смешные деньги, в результате чего она очутилась в Лувре.
И инструменты: маленький каменный топор – первое орудие труда, изготовленное человеком.
Все это я складываю поближе к кораблю, не сортируя. И вдруг вспоминаю: а как же мебель? Украшенное оружие? Травленое стекло?.. Я должен спешить! Спешить!
Ноябрь 2190 г.
Окончив последнюю запись, я поднял взгляд к небу. На солнце появились странные зеленые пятна, и даже невооруженным глазом я смог разглядеть вырывающиеся из его диска оранжевые протуберанцы. Да, все закончится не через год, а гораздо раньше. И пятна эти, и протуберанцы – признаки смерти, предсказанные астрономами.
Это означало конец моим сборам – я уложился с погрузкой в один день. Совершенно неожиданно – когда росписи Микеланджело оказались слишком тяжелыми – я понял, что должен сделать еще одно: наскоро слетать еще раз в Сикстинскую капеллу. На этот раз я вырезал совсем крошечный фрагмент: палец Создателя, дарящий жизнь Адаму. И еще я решил взять из Лувра Джоконду, хотя лично мне гораздо больше нравится портрет Беатриче д’Эсте: улыбка Моны Лизы принадлежит всему человечеству.
Искусство плаката представлено у меня всего одной работой Тулуз-Лотрека. «Гернику» пришлось оставить; из всего Пикассо я захватил несколько полотен голубого периода и расписное керамическое блюдо. «Вечный Суд» Гарольда Париса из-за его размеров тоже пришлось бросить; все, что я захватил с собой – это одну литографию из бухенвальдской серии. И почему-то в предстартовой спешке погрузил на борт кучу иранских ваз времен династии Сефавидов. И пусть будущие историки и психологи ломают голову над моим выбором: теперь уже ничего не изменишь.
Мы летим к Альфе Центавра, и наш полет продлится пять месяцев. Как нас там примут? Нас и наши сокровища?
Мне вдруг сделалось легко на душе. Думаю, не оттого, что я, по причине отсутствия талантов не ставший художником, все же займу уникальное место в истории искусств – как этакий Ной от культуры. Нет, скорее, я просто осознал, что везу прошлое на свидание с будущим, и они уж как-нибудь да смогут ужиться друг с другом.
Только что Леонардо угодил мячиком в иллюминатор. Я посмотрел в ту сторону и увидел, что старое, доброе Солнце превратилось в раздувающийся как от апоплексического удара клубок.
– Странное дело, – сказал я ему. – В разгар смерти я, наконец, живу!
ПОСЛЕСЛОВИЕИз всех моих рассказов этот, несомненно, любимый. Правда, в этом отношении я нахожусь в абсолютном меньшинстве: рассказ вошел всего в одну антологию, и то лишь потому, что ее издатели руководствовались выбором самих авторов. И ни один критик или обозреватель за все эти годы не отметил эту невезучую вещицу. И все же окажите мне любезность: это мое любимое, самое любимое дитя. У меня ушло почти два года на шатания по музеям и библиотекам в поисках артефактов, которые Фьятиль взял с собой, покидая Землю. За эти два
