Кирилл не стал спрашивать, куда: там будет дом, печка и какая-то еда. Что еще желать в зимнем лесу? Закрепив снегоступы – увидев их, старик похихикал в бороду, но ничего не сказал. Кирилл выпрямился, показывая, что готов идти. Старик пошел на лыжах впереди. Он не торопился, шел так, чтобы Кирилл не отстал, но при этом не оглядывался. То ли знал, что Кирилл не отстанет, то ли ему было все равно. Путь оказался неблизким, под конец Кирилл уже еле переставлял ноги. А дед знай себе шагал, напевая под нос какую-то песенку. «Наливалися знамена кумачом последних ран, шли лихие эскадроны приамурских партизан… Этих дней не смолкнет слава, не померкнет никогда… И останутся как в сказке, как манящие огни…»
Старик обитал в большом бревенчатом доме, стоявшем посреди большой поляны. Из трубы курился дымок. От дома в лес уходила засыпанная снегом просека.
Хозяин открыл низенькую дверь, запертую снаружи на простой крючок, и пригласил Кирилла внутрь.
Внутри было чисто, пол и стены из потемневших от времени досок. В углу – иконы, теплится лампадка. На стенах связки сухих трав, часы с кукушкой, тележное колесо. У внутренней стены русская печь, рядом ухваты, какие-то чугунки. Никаких следов цивилизации, ни компьютеров, ни гаджетов. Старик зажег керосиновую лампу, открыл дверцу печи, подкинул дров. Добравшись до дома, он стал словоохотлив:
– Хорошо, не успел дом выстыть-то. Я вчера как выстрелы услыхал, так и понял, что кого-то волки загнали. С утра, как развиднелось, побежал тудой. А как уходил, так поленьев потолще в печь, того, засунул, чтоб не выстыл дом-то.
В печи загудело, огонь жадно набросился на свежую пищу. Стало тепло, замерзшие на морозе уши оттаивали; Кирилл кривился от обжигающей боли. Казалось, что уши распадаются на куски. На столе появилась глиняная миска с горячим – аж пар клубится, супом. Рядом легла деревянная ложка.
– Спасибо, – поблагодарил Кирилл и накинулся на еду.
– Вы не сказали, кто вы и как вас зовут, – сказал Кирилл, утолив первый голод.
– Зови меня дед Пахом. Я – красный партизан!
Седые усы дрогнули: старик улыбался.
– Кто? – Кирилл от удивления чуть не разлил суп.
– Партизан! – с нескрываемой гордостью отчеканил старик, показывая на висевшую на гвоздике шапку-ушанку, наискось перечеркнутую красной ленточкой.
Было ясно, что старик свихнулся. Но Кирилл махнул на это рукой: его привели в дом, кормят – какая разница, в своем уме его неожиданный спаситель или нет?
Надежды Кирилла отогреться у старика и отправиться дальше, развеялись как дым.
– Куда ты пойдешь? – всплеснул руками дед Пахом на следующий день, услышав, что Кирилл собрался уходить. – Снег кругом, все замело! А ты городской, к нашей погоде не приучен. Сгинешь, косточек не найдут.
– Ну, от волков я как-нибудь отобьюсь, – не согласился Кирилл.
– Так разве тут в волках-то дело? С пути сбиться – раз плюнуть, забредешь, куда Макар телят не гонял, и поминай как звали. А морозы тут знаешь какие? Ого-го, деревья трещат! Нет, ты уж оставайся до весны. А весной, как снег сойдет, тогда и отправишься.
Кирилл сдался: старик лучше знал местность. Правда, когда Кирилл попытался выяснить точное местонахождение хутора, тот только развел руками:
– Вот туда, верст пятнадцать, будут Малые Гниличи, а вот туда двадцать – Каменка. В Гниличах пять семей, в Каменке три. Есть еще, которые как я, на хуторах. Тех тоже…
Старик стал загибать пальцы, но бросил.
На картах Кирилла таких населенных пунктов не было. Он назвал старику несколько отмеченных на картах городов и поселков, но тот только разводил руками: не слышал, и все тут.
– А еда, горючее откуда? – удивился Кирилл. – Патроны, наконец?
– Так, это, ходоки приносят. Или в город кого отрядим, шкурки обменять. Да и много ль нам надо? Еда с огорода, коровок люди держат, птицу. А на спички, соль да керосин ужо как-нить набирается. Шкурки в городах ценят. Если лисья или волчья, с руками отрывают. По весне, как подсыхает, начинают ходоки ходить, выменивать.
Получалось, что в считавшемся пустынным краю теплится жизнь, совершенно независимая от правительства и полисов.
– Все так, все так, – подтвердил старик. – Вы там в своих вонючих городах позаперлись, носу не кажете. Передвигаетесь по ниткам железным, до остального вам и дела нет. А нам того и надо, чтоб никто нас не трогал. Подати платить вроде не за что, так зачем нам ваша власть?
– Ну, вам-то, может, и незачем, а вот вы власти, наверное, нужны. Налоги не платите… – Кирилл хмыкнул.
– А ты заставь нас платить, заставь, попробуй! – хитро прищурился старик. – К каждому солдата с ружьем не приставишь. А леса вокруг большие, уйдем и все. Не найдут. После Чумы леса разрослись, дорог, почитай что, и не осталось. Как нас прижать? Пробовали, было дело. Наезжал в Каменку какой-то хмырь, не по-нашему говорил, через переводчика. Что-то там вещал про какую-то федерацию-шмедерацию. Народ послушал, да и разошелся. Дел других нет, заезжую немчуру слушать!
Кирилл остался жить у деда Пахома. Если не считать того, что дед всерьез считал себя партизаном, во всем остальном он оказался вполне нормальным. Поначалу, Кирилл все время думал о своей цели, думал о Хелен, но прошел день, другой, третий и мысли отошли на второй план. Покой, тишина, вековые сосны вокруг поляны отодвинули прошлую жизнь.
Кирилл рубил дрова, таскал из колодца воду, как мог, помогал по хозяйству. Особенно понравилась Кириллу баня – непередаваемые ощущения. Дед присматривался к Кириллу, словно проверял. Учил слушать и понимать лес, ставить силки на зайцев. Научил ходить на коротких охотничьих лыжах, подбитых мехом.
Вечера коротали за чаем. На стенах висели пахучие связки сушеных цветов, из которых дед заваривал потрясающе вкусный чай. Ему было интересно узнать и про полисы, и про то, что в мире делается. Кирилл охотно рассказывал, а старик много спрашивал, и Кирилл быстро сообразил, что дед не так прост, как хочет казаться.
Увлекшись разговором, дед забывался. Бывало, что Кирилл бросался выполнять просьбу сломя голову, а потом удивленно чесал в
