– Можно его увеличить? – спросила я.
Судья поджала губы.
– Вынесение приговора закончено, Валерия. Теперь мы все едем домой. – Уголок ее рта скривился при этих словах. Она вспомнила, что я не пойду домой, что мой отец отправится домой один. Я поеду в психбольницу, а моя мать отправилась в землю.
– Не вынесение приговора, – сказала я. – Мое наказание. Не могли бы вы его увеличить?
Она посмотрела на меня, снова заставив утихнуть моего адвоката.
– Пожалуйста.
Это каким-то образом сработало. Она продлила мой испытательный срок после наступления восемнадцати до десяти лет.
– Тебе уже будет двадцать восемь, когда он закончится, – предупредила она меня.
– Я никогда не буду такой старой.
Тогда я была очень уверена в этом.
На том конце стола голова матери опалила стену позади нее. Она улыбнулась мне. И, несмотря на все данные мне обещания, мой отец спрятал лицо в ладони и заплакал.
Я нахожу Эллиота и Ретта в кабинке в глубине забегаловки. Они пьют какой-то напиток яркого цвета. «Последние слова», – говорят они мне, это означает название напитка.
– Эй, парень, ты как сюда попал? – спрашиваю я. Ретту всего восемнадцать.
Он дергает подбородком в сторону отца. Но, конечно же, я уже догадалась, что Эллиот, должно быть, мило с кем-то поболтал.
– Мы празднуем, – говорит Эллиот.
– Празднуете что?
– Прием!
– Мог бы и не говорить. Куда именно?
– В Калифорнийский в Дейвисе, – быстро говорит Ретт, опережая отца.
– Ого, поздравляю. – Я втискиваюсь в кабинку и делаю глоток из бокала Эллиота: джин, лайм и еще что-то. – Кто закажет мне?
Эллиот начинает говорить о своей новой инсталляции, «Мидасе», которую он разместит в галерее Ниты на следующей неделе; его голос преисполнен гордости. Ретт кривится, и я понимаю, что Эллиот только что ему об этом рассказывал. Я также знаю, что Эллиот будет продолжать описывать постановку, пока Ретт не попросит ее посмотреть. А если Ретт не сделает этого в ближайшее время, Эллиот должен будет пригласить его приехать, но будет лучше для всех, если Ретт попросит сам. Ретт – единственный, кого Эллиот действительно любит. Это часть моего наказания, и я принимаю это. Если Эллиот меня не любит, значит, он в безопасности.
Я нашариваю ногу Ретта под столом и пихаю его. До парня наконец доходит – он моргает.
– Я мог бы приехать посмотреть, – говорит Ретт. Я снова пихаю его. – Ну, твое шоу. «Мидас». Звучит очень круто.
– Ты уверен? – спрашивает Эллиот. – Оно будет днем.
– У меня есть свободное время в пятницу.
– Может, кто-то из твоих учителей позволил бы тебе написать рецензию?
– Рецензию?
– На мою постановку.
– Гм. Я не хожу в художественный класс.
– Искусство – универсальный предмет.
– Наверное.
– К тому же, если твои учителя не предлагают набрать дополнительных баллов, они плохо выполняют свою работу.
Эллиот поворачивается, чтобы послать официанта за еще одной порцией «Последних слов», и когда он это делает, Ретт ловит мой взгляд и качает головой: «Ох, папа».
Когда я вышла замуж за Эллиота, Ретту было четырнадцать, а мне двадцать три. Поначалу в присутствии Ретта я нервничала. Не потому, что стала его мачехой, тогда как была ближе по возрасту к нему, чем к его отцу, и не потому, что боялась, что не понравлюсь ему. На самом деле я надеялась, что я ему не понравлюсь. «Я не очень хорошо лажу с детьми», – сказала я Эллиоту, когда мы начали встречаться. Так что он был предупрежден.
Префикс «step» в словах «stepmother»[7] и «stepfather»[8] происходит от старого немецкого слова, означающего «лишенный» и «осиротевший», что обозначает чувство большой потери. И неудивительно! Посмотрите, как мачехи ведут себя в сказках. Хотя я бы сказала: «Почему это должно быть естественно – любить ребенка другого человека?» А если не любишь, то это неестественно? Неестественно не любить своего ребенка, это уж точно. Скажите об этом моей матери. Хотя придется рассказать об этом ее призраку.
В первые выходные Ретт остался у нас. Рано утром мы с ним столкнулись в коридоре, оба в пижамах. Мы застыли на месте и одновременно уставились друг на друга. Он поднял руку в осторожном приветствии. Я бросилась обратно в свою комнату.
Оказалось, что я понравилась Ретту. Ему нравились цвета, в которые я красила волосы. Ему нравилась «жесть», если можно так выразиться. Он стал приходить ко мне с тщательно продуманными историями о небольшом инциденте, который произошел в школе, а затем в поисках совета. Чем больше я его сторонилась, тем настойчивее он себя вел.
Я предупредила Эллиота, что не очень хорошо лажу с детьми, но я не рассказала ему об остальном: о моем чудовищном рождении, о головных болях моей матери, о несчастных котах и школьных друзьях, уходивших из нашего дома в слезах, потому что я вела себя слишком жестоко в играх, о больнице, где я провела подростковые годы. Обо всех людях, которых я покалечила или уничтожила. Я не рассказала ему о Георге и моем испытательном сроке. О запахе горелой кожи, который навсегда поселился у меня в носу. Я ничего не рассказала ему.
Поэтому, когда Ретт перестал есть, я сразу поняла, что это моя вина. Должно быть, я сделала что-то такое, что заставило мальчика чахнуть. Чтобы защитить всех нас, я сделала шаг в сторону – перешла на самый край сцены. Во время выходных, которые Ретт проводил с Эллиотом, я отправлялась в рабочие поездки или загружала день различными делами и обедами. Затем Ретта начали переводить из больницы в больницу, и совместные выходные прекратились. Разумеется, я должна была посещать центр в семейные дни, но я держалась за спиной Эллиота, чтобы мальчик меня не видел.
Мне было знакомо это место – частная больница, где отчаяние спрятано за роскошью. Перед каждым визитом я перебирала коробки, приготовленные Эллиотом, вынимая оттуда предметы, которые, как я знала, медсестра отберет: шнурки, шариковую ручку, жидкость для полоскания рта. Эллиот, в конце концов, это заметил.
– Откуда ты знаешь, что там не разрешена жидкость для полоскания рта?
Я пожала плечами и сказала:
– Здравый смысл. – А мое сердце колотилось, как бешеное.
После этого я больше не трогала передачи.
Тогда, на одной из моих встреч с Георгом, я указала на Apricity и сказала:
– Жалко, что она не может показать тебе число. Очень жаль, что нет такой машины, которая могла бы это сделать.
– Какое еще число? – спросил Георг.
– Ну, как для радиации в воздухе или для токсинов в воде. И если число выше нормы, ты понимаешь, что это уже не безопасно. Пить. Дышать.
Георг сухо кашлянул.
– И эта воображаемая машина выдала бы тебе число?
– Я просто имею в виду, что это было бы объективно.
Он посмотрел на меня из-под крупного лба.
– Ты думаешь, что ты токсин?
Я не плакала с детства. Должно быть, тогда я заплакала, хотя я
