– Именно. Вот почему я это делаю.
Теперь я знаю, что у моей матери были проблемы с головой, а не с головными болями. Мне это объяснили врачи, и я доверяю их опыту. Но можно что-то знать, а можно чувствовать. Для взрослых это две разные вещи. Для детей – одно целое.
Игра была подарком на мой одиннадцатый день рождения. После того как мама открыла мне дверь – с головной болью: «Как будто птицы выклевывают мне глаза», – и пока отец не вернулся с работы, я несколько часов играла в «Аттракцион Веселья» почти без звука, чтобы мать могла отдохнуть. А в один прекрасный день я услышала, как за моей спиной скрипят ее тапочки, и вот она остановилась. Я не осмелилась обернуться, боясь, что вид моего лица причинит ей боль. Я вела себя очень тихо и продолжала играть в игру.
В течение недели повторялось одно и то же. Я начинала играть; она подходила и смотрела. Когда я выключала игру, она возвращалась в свою комнату. Однажды за скрипом тапочек и мягким оседанием диванной подушки послышался новый звук: шелест ее волос, пока она надевала другую маску на голову. И она появилась рядом со мной – аватар с лицом моей матери. Она, должно быть, играла, когда я была в школе. Тем не менее я не стала смотреть на нее, ни в жизни, ни в игре. Однако я видела ее аватар с приятной плоской улыбкой. Меня удивил вид ее глаз, когда в них не было боли.
Мама вышла из парка развлечений, направляясь в темные поля. Я последовала за ней. В течение нескольких дней мы делали одно и то же – вместе пересекали поля, позволяя замаскированным убийцам убивать нас, когда они нас находили. Однажды она бросилась на нож убийцы впереди меня, жертвуя собой. Во мне возникло чувство, которое я не испытывала ни до, ни после этого. Не важно. Мы обе умерли.
Затем однажды я увидела мерцание на горизонте. Я оторвалась от матери и побежала туда, и когда экран не разделился на две части, я поняла, что она идет за мной. Мы подошли к горящему дому. Я остановилась, а мама вошла внутрь. Через мгновение она появилась у окна, охваченная пламенем. Она стояла и махала мне рукой. Я взглянула через плечо, подняла маску и увидела сквозь прозрачный пластик ее маски, что улыбка была не только у ее аватара, но и на ее настоящем лице. Маме не нужно было говорить мне, что ее головная боль наконец исчезла, как будто воображаемое пламя сожгло ее.
– Вон там, – говорю я Эллиоту и уже вижу вдалеке маленький домик, охваченный пламенем.
– Что внутри? – спрашивает Эллиот, его аватар бежит за моим по темным полям. – Оружие? Проход?
Я не говорю ему, что дом был создан рекламы ради, чтобы игровой мир казался настоящим. Я не говорю ему, что внутри нет ничего, кроме огня. Мы подходим к двери настолько близко, что, если бы огонь был реальным, можно было бы услышать, как потрескивает съедаемое им дерево. Но пламя ненастоящее, и поэтому оно беззвучно танцует, меняя цвет.
– Оставайся здесь, – говорю я Эллиоту. – Обойди вокруг и загляни в окно.
– Ты войдешь внутрь?
– Да.
– Почему же я должен остаться?
– Увидишь.
Я вхожу в дом. В глазах рябит от оранжевого и желтого цветов, но тепла от огня не исходит. Языки пламени вспыхивают и гаснут в углах моей маски. «Языки пламени» – мы произносим эти слова, как будто огонь умеет разговаривать, как будто он дразнит нас, пронзая воздух, как змея. Я подхожу к окну и вижу снаружи Эллиота, который стоит там, где я попросила его встать.
– Что теперь? – спрашивает он.
Мне проще рассказывать ему с маской на лице.
– Мы играли в игру, когда я возвращалась из школы.
– Чего? Кто?
– Мы с мамой.
– Ты никогда не рассказывала о своих родителях.
– Я рассказываю о них сейчас.
Он какое-то время молчит, затем кивает. Продолжай.
– Мы делали это. То же, что и мы сейчас, я хочу сказать. Она стояла в доме, там, где сейчас стою я. А я стояла там, где стоишь ты, и смотрела на нее, и она была счастлива.
В кабинке ВР мы с Эллиотом стоим плечом к плечу; в игре мы стоим друг напротив друга. Мы в масках, но в игре наши лица ничем не скрыты, однако у меня лица нет – его размыло на пиксели. Эллиот стоит на холодной темной равнине. Я в огне. Он не слышит, в чем я признаюсь, но я ничего ему и не скажу. Он ждет, когда я начну рассказывать. Пока он ждет, в парке развлечений умирает сорок посетителей. Я считаю их по крикам и добавляю к своему игровому счету.
– Хочешь продолжить игру? – спрашивает он.
– Я просто не знаю, понимала ли она.
– Кто?
– Моя мама.
– Не понимала, что? Как играть в игру?
– Что она на самом деле не горела.
Вот что было сказано на семейном суде:
что я достаточно взрослая, чтобы понимать, что я делаю;
что я слишком молода, чтобы понимать, что такое постоянство;
что в моих извинениях видно раскаяние;
что я взяла канистру с бензином из лагерных принадлежностей и спички из ящика на кухне, где их держали;
что она, должно быть, дремала на диване, а ее лекарство от головной боли было таким сильным, что она не проснулась от плеска струи бензина.
Не разбудило ее и чирканье спички.
А вот этого не сказал никто:
что я была на заднем дворе, когда это случилось, и грустила из-за того, что у нас нет кошек;
что запах горелой кожи и волос распространился по коридору до задней двери раньше, чем дым, жар и ее крики;
что к тому времени, как я добралась до нее, она уже была охвачена пламенем;
что она, горящая заживо, носилась по комнате;
что она была похожа на одно из огненных колес в парке развлечений;
что я не помню, как доставала бензин или спички, хотя я знала, где их хранили;
что я не помню, как сделала это.
Но должна была.
Я должна была это помнить.
Так ведь?
И я стояла и смотрела на игру пламени.
И я думала обнять ее и попытаться сбить пламя, но в итоге не решилась рисковать собой ради нее.
И я говорила им: «Извините», я повторяла это снова и снова, сознаваясь в преступлении. Я ее не поджигала, но смотрела, как она горит, – вот в чем я сознавалась.
В какой-то момент, увидев меня там, она перестала кричать.
В какой-то момент она попыталась помахать мне рукой.
У меня не должно быть адреса Георга, но, конечно, я его знаю. Еще на пятый год моего испытательного срока он оставил свое пальто на спинке стула, и когда он пошел в
