Я сижу у окна и жду нового знака. Старик обещал, что свяжется со мной, объяснит, что за вещи я должен ему подарить. Боюсь, что разочарую его. У меня нет ничего, кроме жизни и этой квартиры.
Таблетки тают на языке, горечь прогоняет озноб. Но боль не ослабевает. И я счастлив ощущать ее. Счастлив. Счастлив. Счастлив».
И сразу следующая:
«Слышу, как он зовет меня. Тишина комнаты не мешает ему безмолвно приказывать. Встань, говорит. Зашнуруй ботинки. Умой лицо. Выйди на лестничную площадку. Закрой глаза.
Раньше я бесконечно упивался тьмой, а теперь боюсь ее. В этом бдении у окна что-то успело надломиться во мне. И теперь я не решаюсь исполнить приказ. Что, если темнота поглотит меня, зальет глаза? Что, если я ослепну? Кто придет мне на помощь? Светланы больше нет. Соседи меня боятся. Если я закричу – а этот крик уже рвется из горла, – они вызовут милицию, вызовут скорую, но никто не прижмет меня к себе. Никто меня не успокоит. Если я закричу, все закончится в комнате с мягкими стенами. Быть может, там я бы обрел покой. Но голос приказывает, голос вопит во мне.
Встань. Зашнуруй ботинки. Натяни штаны. Вымой лицо. Выйди на лестницу. Закрой глаза.
И каждое слово горчит во рту, хотя я вот уже сутки не пью таблеток. Полынь. Вот что это было. Все время, что я гнался за ней, вынюхивал, следил, ломал голову. Это была просто полынь. Седая, надоедливая, растущая в закоулках каждого двора. Припорошенным седым цветом к концу жаркого лета.
Полынь требует подчиняться голосу. Встань – пульсирует ею. Умойся. Выйди.
И каждое слово прокручивается в голове, как ржавый тупой гвоздь. И каждое слово отдается огнем в моей метке. Листочек за листочком невозможной, невыносимой красоты. Я никогда не видел ничего лучше этой ветви на своей коже. Но она пылает, она требует встать, умыться, выйти на лестницу.
И я встану. Разве у меня есть теперь выбор? Разве он хоть когда-нибудь был?»
На этом буквы – корявые, неловко сползавшие вниз с линии строки – обрывались. Ульяне легко было представить, как бессильно соскальзывала рука, слабо сжимавшая в пальцах карандаш. Как тряслось больным ознобом тело, как пробегали судороги по вспотевшему лицу, которое, впрочем, никак не желало обретать в Улином воображении конкретные черты. Она не знала, как выглядел отец. Похожа ли она на него? Может, нос с заметной горбинкой достался ей от Артема? Или живые серо-зеленые глаза, которые теперь поблекли, отливая линялым оттенком пыльной травы у дороги? А может, морщинка между бровей? А может, плотные, чуть вьющиеся каштановые волосы? Или давно забытая склонность к легкой аппетитной полноте, которая совсем не читалась на ее теперешнем измученном, исхудавшем теле?
Но страх Артема она чуяла ясно и устрашающе точно. Холодный пот вдоль позвоночника, неизбывная тошнота и полынь. Полынь, бьющая в нос при каждом вдохе. Даже сейчас, сумев обуздать тьму, Уля ловила отголоски ее ударов. Удушливая волна, накрывающая сознание. Горькая слюна в уголках губ.
Уля перевернула записку, собираясь положить ее в стопку к другим, прочитанным. На обратной стороне неразборчиво, словно строки эти на ощупь писал слепец, было нацарапано:
«Тьма сказала: ищи. Смерть, что тихо дарует газ. Это раз».
Выходит, Гус всегда любил эти глупые считалки. И не изменял своим привычкам. Ульяна представила, как он сидит в кожаном кресле у тлеющего камина, удобно устроив на коленях пухлый томик «Стихосложения для чайников». Сколько рифм к слову «раз» получится отыскать при всем, даже самом маниакальном, желании? Десять? Полсотни? Сто? Сколько раз уже шла по кругу эта странная, страшная игра? И снова никаких ответов – только старые бумажки, испещренные записями. И больше ничего.
«Старуха сама виновата. Старуха сама виновата. Старуха сама виновата.
Твержу это, хожу из угла в угол. Сажусь писать, комкаю, перечеркиваю, пока бумага не рвется.
Старуха сама виновата.
Она не выключила газ. Я видел это в ее водянистых глазах. Морщины, набрякшие веки, бельмо на правом. Запах старой мочи от юбки, истертые калоши поверх дутиков. Старуха сама виновата. Она стояла у магазина, считала мелочь на раскрытой ладони. Я почуял ее. Я выжидал. Кто не выключает газ? Старики и дети. Но ребенка я бы не смог. Нет. Ждал у магазина, у дома ждал. Дождался. Старуха сама виновата.
Я увидел, как она пришла домой. Грязная юбка, калоши. Как поставила чайник на старую плиту, а газ пошел из двух конфорок. Как легла тут же, на диване в углу кухни, старая дура. А чайник кипел, надсадно так, повизгивая и кряхтя, выкипая, краснея с боков. Как старуха не проснулась. Только ноги расслабленно вытянула, и калоша левая упала.
Тихо-тихо умерла. Смерть – дар ей. Зачем тянуть жалкие дни? В собственной моче, нищете и безумии. Если можно уснуть. Если можно отдать мне калошу.
Дверь открылась с одного толчка. Такая же старая, как эта дура. Шел по коридору и думал, что газ сам не пахнет. А запах этот, чуть слышный за упоительной полынной горечью, специально выдуман человеком. Чтобы не было вот этого всего. Этих старух, этих чайников и калош.
Она еще теплая лежала. На плитке урчало. Я не обернулся. Как же мне хотелось дотронуться до запачканной в уличном месиве резины! Я давно не ощущал такого желания. Руки дрожали, зубы стучали. Юнец, увидавший первую в своей жизни грудь после материнской.
Помню, что схватил калошу, помню, что полз по лестнице к выходу, все баюкал ее, лелеял, прижимал к губам. Хорошая моя, горькая так сильно, что сладко. Видел во тьме – хоп! И вот она настоящая. Скользит под пальцами бурой грязью, хранит тепло старухи.
Как добрался домой, не знаю. Очнулся у стола. Сидел и рисовал ее. Калошу эту. На самом деле рисовал. Пока не услышал хлопок. Окна звякнули. Пол качнулся. Сидел, смотрел во тьму, видел людей. Были тени – стали люди. Идут, потерянные, куда – не знают. Рано им было. Но разве кого-то спрашивают?
Кажется, включил телевизор. Сказали: взрыв бытового газа. Пенсионерка Ликвидова поставила чайник на неисправную плиту, уснула, отравилась газом, не просыпаясь, а чайник воспламенился. Двенадцать погибших. Тридцать четыре раненых. Разрушения, завалы, полынь.
Кто виноват? Ликвидова? Одинокая, сумасшедшая. Нет. Я виноват. Не снял чайник с плиты. Я. Виноват.
Калоша смотрит на меня со стола. Старуха, говорит, была Ликвидова. А ты теперь неликвид».
Уля долго сидела, глядя куда-то мимо бумажки, но продолжая вертеть ее в подрагивавших пальцах. Если бы все это была инсталляция, тот самый квест-рум, то прямо сейчас можно было начинать аплодировать создателю. Повествование определенно вышло на новый уровень погружения. Драматическая
