Только вот режиссеру точно было плевать на человеческую похвалу. Гус – создатель куда более реальный, чем Бог, который должен был следить за всем этим безобразием сверху, но, видимо, устал и давно махнул рукой. Старик, наверное, даже не заметил, как еще один подарочек попал в его руки. Грязная калоша, пахнущая старухой, бытовым газом и полынью. Вот же мерзость. Именно то, что нужно. Молодец, Артем, пошел вон. За двумя оставшимися вещицами.
Невыносимо больно было читать эти строки. Нестерпимо мучительно били они по Ульяне, тыча носом в простую и понятную истину: она ничем не лучше. Такой же монстр, упивающийся чужой погибелью, а потом страдающий от нее, как от тяжелого похмелья. Мерзко и смешно. И тошно до осточертения.
Наконец Уля встряхнула головой и потянулась за новой бумажкой. Было в этом какое-то болезненное наслаждение. Так толкают в рыхлый бок развалившийся зуб. Кровь вперемешку с гноем. Отвратительно, но не можешь остановиться. Человек вообще склонен делать что-то, повинуясь дурманной неправильности, разрушительной силе своих проступков. Это спит в нем еще одной врожденной болезнью. И от нее не существует лекарств.
«Приходила баба. Не женщина, не тетка. Баба. Громогласная, большая, платье гармошкой на складках живота. Потребовала вещицу. Сказала, старик мной доволен. Сказала не мучиться, не страдать. Искать второй подарок. Найду – старик даст еще таблеток. Они, говорит, тебе понадобятся. И заулыбалась, мерзко так. Губы облизала. Подойди, говорит, поближе.
Я не хотел. Совсем не хотел. Мерзкая, потная. Но пошел. Она к уху потянулась, шепчет горячо так: «Смерть родившегося едва. Это будет два». И вцепилась в мочку, до крови. По шее потекло. Я отшатнулся, а ее уже и след простыл.
Только шаги тяжелые по лестнице. Топ-топ-топ».
– Значит, старуха, да, пап? – обращаясь к воздуху, только бы больше не слышать, как звенит тишина, проговорила Ульяна. – А потом и младенец. Молодец. Молодец…
Артем все писал, марал разлинованные листки и обратные стороны неоплаченных чеков – ни зажмуриться, ни отвернуться от его памяти, похороненной тут. Стискивая зубы так, что они хрустели, как камушки под тяжелым колесом, Уля хватала следующую бумажку, и еще, и еще. Пока вторая стена не оказалась прочитанной до конца. Так исследуют комнаты хваленого квеста, осматривают углы, выискивают улики. Деньги заплачены, время идет. Почему бы не насладиться выдуманной историей?
Жизнь бывает куда менее правдоподобной, чем сюжеты самых затейливых книг. Порой в хитросплетение человеческих судеб невозможно поверить. Остается кивать и хлопать, когда занавес опускается. Вот только ладони сбиты в кровь.
«Охотился шесть дней. Денег совсем не осталось. Топил снег, запивал им таблетки. Их еще много. Хватает. Сидел на лавке у роддома, делал вид, что читаю газету. Смотрел в глаза каждой роженице, каждой мамочке. Глупые курицы. Тяжелые, как перегруженные фуры. Ходят, слушают сами себя, улыбаются глупо, морщатся, трогают пузо. А я сидел, я ждал.
Одна подошла, улыбнулась. Попросила подвинуться. Рассосал таблетку на языке. Садись, говорю, а сам в глаза ей. Там полынь. Кровь, врачи бегают, она как кит, выброшенный на сушу. Лежит на боку, бледная, еще живая. А ребенок внутри, только мертвый. Не пойдет.
Нужен тот, что едва, но родился. Тут никаких отговорок. Сиди и жди.
Чтобы не выгнали, нашел метлу. Ходил по двору, мел. Ни один не спросил, кто, зачем, откуда. Метет – и хорошо. Работает человек.
Парочка одна все круги нарезала по палисаднику. Блондинчик за локоток пузатую держал, смеялись, она чепчик вязала. Фиолетовый.
– Почему фиолетовый-то, деточка? – говорю.
А сам – заросший, в дубленке вывернутой, дед дедом. Не помню, сколько мне. Но точно меньше, чем кажется. Хорошо. Не заподозрят.
– А мы решили не узнавать кто, – смеется, зубы ровные, как жемчужинки.
Это я потом их разглядел, во тьме. Она там сидела яркая-яркая, даже завитушки на лбу видно. А в глазах – палата, сама-то пузатая живая, только несет в себе смерть. Несла. Поскользнулась на мокром кафеле в душевой. Упала на живот. И младенец теперь на руках у дебелой сестры. На бабу ту похожа, только добрая. Держит ребенка, а тот синий такой. Головка вмятая с боковины. Склизкий. Пискнул два раза. И замолчал. Родился, значит. Был живой, стал мертвый.
Я посидел, подышал полынью.
– Когда родишь? – спрашиваю.
Опять смеется. Недели через две, говорит. Скоро.
Пришел назавтра. Блондинчик у лавки стоит. Плачет. Руки трясутся. Чепчик фиолетовый на земле валяется. Я схватил и побежал. Он даже не заметил.
Пока бежал, тьма в голове билась, как молоко о стенки бидона. Прислушался. Шепчет: «Смерть за дверью – ковер встряхни. Это три». Вот и третья вещица пожаловала. Хорошо.
Сижу за столом. Пишу. Жду бабу. Ничего не чувствую. Тишина. Пустота. Горечь изнутри жжется. Устал я. Устал».
Две вещицы легко скользнули в руки Гуса. Для него чужая смерть – шелуха семечек. Опадает одним ловким движением пальцев. И медленно сыплется под ноги. Ни тебе высокопарных слов о полыни и служении ей. Ни тебе восторга и трепета. Ни жажды, ни возбуждения. Самого Артема уже не было в этих строках. Ничего. Пустое и совершенное.
Уля ощущала себя точно так же. Вакуум полного отсутствия чувств. Белый шум вместо мыслей. Один лишь вопрос – сколько таблеток успел растворить на языке отец, заглушая голод, чтобы полынь так выжгла его? И сколько их отделяло Улю от полного безразличия ко всему?
Не то чтобы она боялась этого, не то чтобы желала. Ей просто нужно было знать число. На крайний случай. На день чернее этого.
Отцова отца
Записки с третьей стены отходили совсем легко. Они просто ссыпались в дрожащие Улины ладони, будто задержавшаяся на ветках до ноября листва.
Стараясь не вчитываться в строки, Уля отметила только, как менялся почерк. Из неровного, кособокого и нечитаемого он вновь становился четким и понятным. Ничего хорошего это не предвещало. Вряд ли Артем поборол свое сумасшествие, скорее принял его, как саму суть. Отсюда и спокойствие его строк. Ледяное, нечеловеческое.
Уля сложила на столе третью стопку. Зажмурилась на секунду, давая себе короткий миг покоя. Но тьма, послушно ожидающая ее под веками, тут же пахнула в лицо горечью полыни. Напоминая, что время идет. И пока Уля тонет в чужой памяти, ее собственная линия жизни становится все тоньше.
Но прерваться, отбросить пожелтевшие от времени листки Ульяна не могла. Слишком крепко вросла история отца в ее собственную. Настолько, что в сердце теплилась слабая надежда – а может, там, в конце четвертой стены, появятся ответы? Или обращенное к дочери послание с подробно расписанным планом, как ей поступать дальше. Как спастись.
