Всю жизнь я мучился от невозможности понять устройство мира. Почему одни сильны и богаты, а другие бедны и слабы? Сейчас мне все стало ясно. Стало правильно. Если ты не чуешь полынь, ты слеп и смертен. Если чуешь, но не знаешь, что с этим делать, ты мечен. У тебя есть шанс. Если ты выиграл, поймал удачу за хвост, принес три вещицы, как должен, становись полынником. Или сгинь в вечном шатании по миру, где видишь, но ничего не можешь. А если проиграл… Что ж. Служи – подавай, носи, мой, будь там, где скажут, и таким, как велят. Служка. Отыгранная фигура. Пустое место.
Я мог стать и таким, и таким. Но выбрал правильный путь. Горькая пластинка на языке качнула весы, и вот я стою на пороге какого-то склада, безликого дома с забитыми окнами. Кто подумает, что внутри – могущественная сила? И внутри дома, и внутри меня.
В тот день мне показали, как меняется метка, стоит принять верное решение, принести дар, выполнить приказ. Она оживает под пальцами старика. Появляются новые листья, контур наливается особой глубиной. И это чудо. Благо.
А потом я вышел на порог. У крыльца курила толстая баба, та, что забирала мои вещицы. Мочка, прокушенная ею, иногда еще ныла. Баба посмотрела на меня испуганно, выпустила дым губами с потекшей помадой и двинулась по дорожке.
Я постоял, подумал и все решил.
– Стой, – тихо сказал, а она услышала.
Остановилась как вкопанная, замерла, только задышала тяжело.
– Огонек будет? – спросил.
Подскочила – большая, нелепая, потная – протянула зажигалку, а рука ходуном.
– Как зовут?
– Тоня, – чуть слышно.
– Чего боишься меня? Раньше не боялась.
Помолчала, но ответила.
– Раньше ты меченый был, а теперь… полынник.
– А ты кто?
– А я никто.
Трахать ее за углом было мерзко, как ночью есть замерзшую колбасу. Кусаешь, а на губах остается жирная пленка, и желудок сводит, и в печени колет. Только остановиться не можешь. Податливая плоть, испуганное мычание. Бей ее, тискай, щипай. Только съежится, вскрикнет и своим же кулаком загонит крик обратно в рот.
Пока она натягивала колготки, стоял и смотрел в сторону. Чувство, что могу ее убить прямо здесь, никто и слова не скажет, отдавало все тем же колбасным духом. Ни единой нотки полыни. Плохо, тошно, глупо. Нельзя так больше.
– Как же ты такой стала, Антонина? – спросил, чтобы не молчать.
А она по жирным щекам слезы размазала и говорит:
– Не смогла третий подарочек принести. Мамка у меня лежачая была. Хотела ей помочь, загадать, чтобы поднялась. Две вещицы отыскала… а третья. Третья – подушка. Я этой подушкой мамку свою задушить должна была. – И зашлась беззвучными рыданиями, только живот под платьем заколыхался.
– И сколько мамка твоя прожила потом?
– Две недели. – Лицо стало пунцовым, нижняя губа затряслась. – Не смогла я, понимаешь? Она меня вырастила, всю жизнь со мной… а я – своими руками? Не смогла…
– Ну и дура. – И пошел по дорожке.
А что тут еще скажешь? Дура».
Уля еле успела добежать до мусорного ведра. Ее вывернуло прямо туда, в пустое целлофановое нутро. Именно так, как задумывал режиссер этого поганого квест-рума. Пустой желудок мучительно сводило судорогой, Уля задыхалась, выплевывая желчь, но не могла остановиться. Прочитанное было не просто отвратительным. Оно, будто рак, ширилось, росло внутри, пожирая остатки всего светлого и живого.
Не видя толком, что делает, Ульяна выскочила в коридор, натянула ботинки, схватила куртку и выбежала наружу.
Больше всего на свете она боялась увидеть на пороге пыльный коврик. Зеленый с желтыми разводами. Но нет, Артем не соврал, коврика больше не было. Вот бы и Артем тоже сгинул где-нибудь! Пусть бы он сейчас варился в адовом огне! Пусть тонул бы в полынном тумане! Пусть бы его вообще никогда не существовало. И ее самой вместе с ним.
Как она вызвала такси, как стояла во дворе, ожидая машину, Уля не помнила. Всю дорогу до коммуналки она судорожно пыталась вспомнить хоть один маленький кусочек какой-нибудь молитвы. Первый раз в жизни ей отчаянно захотелось в церковь. Любой религии. Главное, чтобы тихо и спокойно. Чтобы вдруг оказаться под чьей-то защитой. В мире, где нет этой гнили, которой ей пришлось вымазаться с головы до ног.
Молитва не вспоминалась. Машина тащилась через пробки. Строки из записок Артема пульсировали в голове.
Подъехала к дому Уля в сумерках. Расплатилась с молчаливым таксистом, разменяв заветную пятерку. Вспомнила себя, испуганно берущую деньги у Гуса, сдержала острое желание отвесить самой себе оплеуху и начала подниматься по лестнице.
Все тот же запах мочи и прокисшего пива. Всё те же крошащиеся под ногами грязные ступени. Они хоть немного возвращали Улю в реальный мир. Но этого было мало. Катастрофически. Что делать дальше, она не знала.
Искать еще один подарочек для Гуса? Вот уж нет – даже малейший шанс стать такой же, как Артем, пугал Улю сильнее всего прочего. Хуже было только проиграть. И занять место толстой безропотной Тони. От этой мысли Ульяну опять скрутило, и она прижалась лбом к холодной стене.
Значит, ей нельзя идти вперед, но и назад нельзя. Так куда же можно? Ответ напрашивался сам собой – никуда. Прямо сейчас зайти в общую кухню, схватить самый острый нож из ящика Оксаны, запереться у себя и резануть по венам. На обеих руках. Как выйдет глубоко. Чтобы никто не спас. Чтобы ни одна служка Гуса не успела.
Ковыряясь в замке, Уля поняла, что спокойна. Холодная решимость заполняла ее грудь. Не было ни страшно, ни горько. Даже полынью не пахло. Просто хотелось скорее покончить со всем. И наконец отдохнуть.
В темноте коридора она прошла в кухню, не включая свет, открыла Оксанин ящик и ощупью принялась искать нож. Он всегда лежал справа. Уля часто брала его – собственным так и не обзавелась. И теперь уже не обзаведется. Как и детьми, и друзьями, и собакой. Ничего больше не будет. Но вместе с надеждами на счастье она попрощается и с полынью. Если это цена, то Уля была готова ее заплатить.
Осталось только отыскать нож.
– Да где же ты? – прошептала она сквозь зубы.
– Не это ли ищешь? – спросил знакомый насмешливый голос.
За спиной щелкнул выключатель. Кухню залил ослепительный свет.
Черт
– Что ты тут делаешь?.. – только и смогла выдавить из пересохшего горла Уля, заслоняя ладонью глаза.
Рэм стоял в дверях и сжимал в руке самый острый Оксанин нож. Все те же потертые джинсы, куртка нараспашку, под ней толстый свитер. С ботинок натекла грязная лужица. Первым порывом было броситься на его костлявую грудь, завыть, запричитать, прижимая к себе взлохмаченную темную голову того, которого мысленно уже успела похоронить.
Но пришедший на помощь Рэм не мог появиться просто
