Хоть он и считался духом левой стороны, он никогда высоко не ставил аффектацию сюжетчиков, их пристрастие к доскам и камешкам, их разговоры о нити, их благоговение перед своей маленькой коллекцией священных инструментов. Он терпел голос челнока, терпел дерущий уши рев рога, терпел стук ткацкого станка. Наедине с собой закатывал в молодости глаза, вспоминая разговоры о змеях и мечах. Он произносил положенные слова, хоть они и застревали у него в горле. Сносил надувательство Рацио с двумя ладами. Но его терпение имело свой предел.
Он положил ладони на скамью под собой и провел ими по прохладному волокну старого дерева. Его бороздки и гребни раздосадовали его, как и еле ощутимая выемка, которая образовалась от того, что он сидел тут из года в год. Эти неровности не имели ничего общего с чистыми копиями, выходившими из-под его пера. Его копии всегда были точны, и теперь, запертые в горе, они останутся точны на веки вечные. Он все, что ему говорили, исполнял в точности. Его нельзя было упрекнуть ни в единой помарке.
Гадд взял свою лампу и вышел в прихожую. Там, за шторами, потушил свет и стоял, окруженный пустым безмолвием. Оно было чистым, незамутненным и правдивым – его не тревожила ни боль сердец, ни стук кулаков, ни крики противников. Оно покоилось по-могильному тихо, готовое принять кровь, которую он в нем прольет.
20
Станок
Тишина в зале была под стать громадным дубовым балкам, пересекавшим потолок, и свое дыхание Кэй подстроила под их ритм. Затолкав поглубже улыбку, которая томилась, причиняя легкую боль, где-то за глазами, она принялась считать деревянные сиденья вдоль двух противоположных стен по обе стороны от себя; перед сиденьями тянулись длинные скамьи – по пяти рядов во всю длину вытянутого зала с каждой стороны от центрального прохода, справа духи правой стороны, слева духи левой. Всего, прикинула Кэй, семьсот духов, если не больше, – они сидели и еле слышно шептались, ожидающе шептались, даже взволнованно. И неудивительно – первая Двенадцатая ночь, первое Тканьё за три столетия. Кэй отбросила голову назад и, позволив волосам рассыпаться по плечам, выпустила улыбку к малюсеньким бриллиантовым огонькам, усеивавшим потолок. Надо же – вот мы и в Вифинии наконец.
Два дня назад это казалось невозможным. Кэй рассеянно перевела взгляд к дальнему концу зала, где на возвышении стояли двенадцать тронов, и ей вспомнился суматошный приезд на Монмартр – как она, Флип, Рацио и Фантастес высыпались из машины в крохотном переулке на склоне крутого холма, как она вошла за Флипом через низенькие воротца в симпатичный мощеный булыжником двор, куда хоть и слабо, но доносились настойчивые голоса спорящих – и среди них голос ее отца. Слышно было, как спор ходил маятником – атака на атаку. По наружной лестнице в теплое, отделанное деревом помещение она поднялась мигом, не чуя под собой усталых ног, полная смутной надежды, ошеломленная мыслью, что сейчас она попадет в руки той, которая совсем недавно охотилась на нее, как на дичь. В руки врага. Их врага. Вдруг она осознала, до чего трудно это Флипу, Вилли и Фантастесу – встретиться лицом к лицу и заключить перемирие с убийцей Рекса.
Но, возможно, сюжет, который их будоражил и влек, помогал им это преодолеть: в уютной комнате с низким потолком Вилли и Нед Д’Ос, увидела она, сидели перед горящим камином, потягивали горячий сидр и спорили – да, настойчиво, но и оживленно, но и уважительно – с Кат.
Эти роскошные черные волосы. Эти цепкие глаза.
Убийца, думала Кэй раньше и подумала теперь.
Элл, сидя у окна на диванчике с подушками, якобы разглядывала картинки в огромной книжке, но на самом деле внимательно смотрела на Кат поверх страницы. Та сняла свое черное пальто, но одежда под ним тоже была черная, великолепные волосы блестели и поражали изобилием. Кэй хотелось и зарыться в них, и выдрать их клочьями. Все трое взрослых (но не Элл) подняли глаза на вошедших, однако разговор не прервали ни на секунду; Кэй и остальные сели на свободные места и стали внимательно слушать.
– Гадд ничего не сможет против этого – не сможет после римских событий, – сказал Вилли. – Ты сама понимаешь, что даже Чертобес отпадет от него, раз Невеста вернулась. Рог у нас, челнок у нас, зал почти готов – Кат, мы успеем созвать Тканьё в этом году – мы сумеем это сделать, у нас целых два дня.
– Сумеем, – подтвердил Нед.
– Вероятно, – сказал Флип.
– Ничего не получится без станка, – возразила Кат негромко, деловито, категорично. – Обработать дерево для станка только музе под силу – ты же помнишь старое речение, Вилли. Такое орудие…
– Мы можем на худой конец обойтись и без станка, но мы не можем обойтись без тебя, – сказал Нед. Кэй вдруг сообразила, что ее отец помылся и переоделся в чистое в доме Кат. Уговаривая Кат принять участие в Тканье, он был таким же, каким раньше, – серьезным, уверенным, прямым, деловитым. – Ты нам нужна, чтобы позвать всех рыскунов. Позови их в Вифинию, Кат.
Кэй ненавидела ее до того момента, когда она ответила; но кто может ненавидеть такой голос? Он входит в уши нежно, как взбитые сливки, он горячит горло слуха, но бережно, так, что хочется замедлить до бесконечности звучание слов.
– Не знаю, – сказала она. А затем, чуть погодя: – Несколько часов назад я с радостью приняла бы от Гадда благосклонную похвалу за то, что раздобыла и доставила эту девочку – младшую сестру; и что мне теперь – забыть про все это? Забыть, что Гадд – мой начальник, мой господин?
– Да, – ответил Нед Д’Ос. – Забыть про господство вообще. И вспомнить про нить. Бери девочку, но бери и нас вместе с ней. Пусть Гадд прибудет в Вифинию. Пусть вместе с ним туда прибудут его войско, его телохранители, его клерки, его личные слуги. Пусть. Все, что нам нужно, – это момент. Элоиза подует в рог – Кэтрин откликнется – Первый Дух выступит вперед – и тогда все духи и фантомы Достославного общества увидят то, что видели мы.
Огонь камина, когда ее отец говорил, высвечивал все самые острые углы его лица и фигуры, на лице колыхались отсветы.
