– Древнее правило Достославного общества, – будничным тоном промолвила Ойдос, – гласит, что царь духов не должен отказывать просителю во время Тканья.
И она села на место.
– Тогда все, чем могу поделиться, – отозвался Гадд с деланным великодушием, обращаясь ко всему залу, – в день моей коронации готов предоставить не скупясь.
Нед Д’Ос, пока они обменивались репликами, стоял на одном колене непоколебимо, глядя на Гадда.
– Я хочу, чтобы ты заставил меня плакать, – сказал он. Гадд уставился на него. – Или, если не плакать, то смеяться. Что-нибудь испытать – страх, радость, печаль, муку. Расскажи мне историю.
Гадд обескураженно посмотрел сначала вновь на Ойдос, а затем в зал, на Огнезмея. И, вдруг приняв решение, произнес:
– Я позову одного из моих духов…
– Нет, – возразил Нед Д’Ос тихо, но с напором. – Моя просьба обращена именно к тебе.
Гадд, уже поднявший было руку, чтобы вызвать одного из своих духов левой стороны, позволил ей медленно упасть. Его лицо вдруг сделалось пепельным.
– Я не стану, – сказал он.
– Ты должен.
Как шторы раздвинулись в последний раз, Кэй не видела. И никто не видел. И никому из духов не был знаком голос, произнесший эти слова властно, требовательно, – ясное и звучное сопрано, которое рассекло воздух, будто меч, разом взлетающий и падающий, бьющий и парирующий, – будто меч, пронзающий слух внезапным, острым неистовством, и притом заключенный, как в незримые ножны, в надежную оболочку неоспоримого авторитета. Но Кэй-то этот голос знала; едва она повернулась, как ее измученные глаза наполнились слезами, а руки – хоть она и побуждала себя их протянуть, хлопнуть в ладоши, обнять гордую фигуру перед ней – бессильно, парализованно повисли по бокам.
Это была ее мать.
Это ты, мама, это ты, ты… плачь, мое несчастное сердце. Мама, прости меня.
Клэр Тойна была, как Фантастес, нарядно одета в зеленое с серебряным шитьем, на ткани сверкали крохотные бриллиантики. В руках держала стержень-посох из черного кованого железа – держала как биту, наперевес, словно пришла нарушить обычай, а не исполнить, словно в любую секунду могла решительно двинуться по залу с посохом наготове и начать им грозно размахивать. Она оглядела духов вокруг себя, равномерно поворачивая голову, – сначала духов левой стороны, затем их антагонистов через проход, затем одиннадцать рыцарей на возвышении – и напоследок посмотрела на Гадда на своем стуле и на мужа, все еще терпеливо стоявшего перед ним на одном колене. В отличие от всех остальных в зале, он не повернулся и даже не вздрогнул при звуке нового голоса. Кэй сверлила взглядом его спину, не зная – то ли спина сердито напряжена, то ли облегченно расслаблена.
А затем, твердыми и неторопливыми шагами, Клэр Тойна пошла по залу. Все духи провожали ее глазами. Все дышали в такт ее шагам. Все сердца колотились при виде железного посоха в ее руках – жезла, о котором тысячу, две тысячи лет ничего не было слышно, так долго, как только может длиться рассказанная история, с тех давних пор, до каких лишь великое воображение способно дотянуться. Дойдя до конца зала, она подняла посох над головой, держа его вертикально, – а потом уверенно, целеустремленно воткнула его в древнее отверстие недалеко от ступицы огромного колеса.
У Кэй екнуло в груди. Она увидела то, чего не могла понять, чего не смела осознать: железный посох ее матери, в отличие от остальных, был увенчан золотым наконечником.
Это была ты. Все время – ты. Ты помогла мне в подземельях Александрии. Ты помогла мне с карминной книгой. Ты помогла мне в катакомбах. Все время это была ты.
Фантастес встал со своего трона и шагнул вперед.
Мама. Это ты построила станок.
– Моя госпожа, – промолвил Фантастес с поклоном. Кэй даже оттуда, где сидела, видела слезы, которые поползли по его внезапно ввалившимся щекам.
Клэр не обратила на него внимания. Казалось, даже не слышала его. Она все еще не отпустила стержень, которым завершила круг из двенадцати воткнутых посохов. Все молчали. В самом воздухе висела неуверенность, колебание. Ее глаза были сосредоточены на чем-то дальнем – или давнем, на том, откуда она, казалось, вбирала нужные ей силы.
Вдруг, натужившись и издав резкий крик, Клэр Тойна изо всех сил потянула посох к себе, держась за его верхнюю часть. Кэй почудилось на секунду, что она согнула его. Но нет – посох оказался рычагом своего рода, и, когда ее мать потянула его, он с жестким скрежетом, как от железа по камню, как от плуга, рыхлящего каменистую землю, отклонился от центра круга наружу, опустился и остался лежать. Обходя колесо, Клэр Тойна опускала все посохи один за другим, словно раскрывала по лепестку громадный цветок. И, когда она опустила последний, ступица железного колеса словно по волшебству распахнулась, и Клэр извлекла оттуда огромный сияющий темно-синий камень. В чашечке из двух ладоней она понесла его через зал по проходу.
– Мама, – сказала Кэй. – Они взяли Элл, заставили. Я не могла…
– Я люблю тебя, – сказала ей Клэр, вкладывая камень в ее протянутые руки. Неизмеримая нежность была в глазах у обеих, когда взгляды встретились, но Клэр не улыбалась. – Не убегай больше из дома, хорошо?
В полной тишине она вернулась к возвышению. Когда она приблизилась, рыцари встали, приглашая Клэр Тойну занять почетный трон посередине; затем все двенадцать одновременно сели. Гадд пялился на них, на Кэй и, с очевидным ужасом, на тяжелый синий самоцвет у нее в руках – на самоцвет, чья округлая поверхность, испуская молочно-белые лучи, сияла двенадцатиконечной звездой.
Звезды – они есть. Они существуют.
Гадд посерел от страха. Но эта серость, подумала Кэй чуть позже, была ничто по сравнению с бледностью, которая разлилась по его лицу, когда Вилли – без всяких предисловий, без демонстративности – вставил шпульку в челнок и начал готовить нитки. После стольких лет у него будет что ткать, у него будет наконец история.
– Рассказывай свою историю, Гадд из Переплетной, царь духов и фантомов. – Клэр Тойна положила руки на подлокотники трона и закрыла глаза. – Рассказывай свою историю, даруй просителю милость.
После болезненно долгого молчания, когда ни один дух не смел даже кашлянуть, Гадд начал:
– Жил однажды некто. Он желал одного: стать великим. Он мечтал о великих свершениях, но не так уж много умел и не так много знал. Ни
