Ему отвечает другой.
Трава колышется. Она высокая, потому что отец Ханны больше ее не подстригает. Дело не в ветре; стоит полный штиль, кроны деревьев в полном покое, и ни одна веточка, ни один листочек не шевелится от дуновения. Только трава.
«Наверное, кошка, – думает Ханна. – Кошка, скунс или енот».
В спальне становится темно, и ей хочется включить лампу. Движение травы пугает ее, пусть и понятно, что виной всему лишь маленькая зверушка, вышедшая ночью поохотиться и проложившая маршрут через их задний двор. Ханна оглядывается, чтобы попросить Джудит зажечь свет, но видит лишь пустую комнату. Кровать Джудит пуста, и Ханна все вспоминает. Она заново переживает, как в самый первый раз, все то удивление, потрясение и боль, словно от свежей раны. Следом наступает оцепенение.
– Ты не видела сестру? – спрашивает мать с порога.
Дверь в спальню открыта, но ночь заполонила собой дом, и Ханне видны лишь мамины глаза цвета янтаря, по-кошачьи светящиеся во тьме.
– Нет, – отвечает Ханна, чувствуя в комнате запах горелых листьев.
– Ей нельзя гулять допоздна, завтра в школу.
– Да, мама, – двенадцатилетняя Ханна удивляется, почему ее голос звучит как у тридцатипятилетней. А тридцатипятилетняя Ханна вспоминает, каким чистым, нетронутым временем и горем, был голос двенадцатилетней Ханны.
– Сходи поищи ее, – говорит мать.
– Я каждый раз хожу ее искать. Но позже.
– Ханна, ты не видела сестру?
Снаружи, трава начала виться, скручиваясь в кольца. В нескольких дюймах от земли заплясали зеленоватые искры.
«Светлячки», – думает Ханна, хоть и знает, что это неправда. Знает она и то, что трава шевелится не из-за кошки, скунса или енота.
– Твоему отцу стоило давно заделать чертов колодец, – ворчит мать, и запах горящей листвы становится сильнее. – Столько лет прошло, а он палец о палец не ударил.
– Конечно, мама. Надо было тебе его заставить.
– Нет, – резко отвечает мать. – Я тут ни при чем. Я ни в чем не виновата.
– Разумеется.
– Когда мы купили этот дом, я сразу попросила его заняться колодцем. Сразу сказала, что колодец опасен.
– Ты была права, – говорит Ханна, глядя на мерцающее зеленое облако над травой. Оно не больше баскетбольного мяча, но уже очень скоро вырастет. Ханне уже слышна мелодия – дудочки, барабаны и флейты, как в отцовских альбомах народной музыки.
– Ханна, ты не видела сестру?
Ханна оборачивается и вызывающе смотрит прямо в светящиеся, упрекающие глаза матери.
– Мама, ты уже третий раз спрашиваешь. Уходи. Прости, но таковы правила.
Ее мать повинуется и уходит – вспышка, тяжелый вздох, и фантом пропадает, не проходит и полсекунды. Тьма будто разворачивается, и запах горелой листвы исчезает следом.
Сияние во дворе становится ярче, отражается от окна, кожи Ханны и белых стен спальни. Музыка звучит еще громче, не желая уступать.
Теперь рядом с Ханной Питер. Ей хочется взять его за руку, но она не делает этого, не уверенная, что ему место в этом сне.
– Я зеленая фея, – говорит он, и голос его звучит усталым, грустным, совсем стариковским. – Мое одеяние – цвета отчаяния.
– Неправда, – возражает Ханна. – Ты всего лишь Питер Маллиган. Ты пишешь книги о странах, где никогда не был, и людях, что никогда не появятся на свет.
– Не стоит тебе больше сюда приходить, – шепчет он в ответ, и свет со двора отражается в его серых глазах, придавая им мшистый зеленоватый оттенок. – Никто кроме тебя сюда не приходит, и больше не придет.
– Но это не означает…
Питер безмолвно устремляет взгляд во двор.
– Я должна найти Джудит, – говорит Ханна. – Ей нельзя гулять допоздна, ведь завтра в школу.
– Помнишь картину, что ты написала прошлой зимой? – бормочет Питер, будто пьяный или полусонный. – Голуби на подоконнике, заглядывающие в квартиру.
– Это не я написала. Ты путаешь.
– Дрянная картина. Терпеть ее не мог. Так обрадовался, когда ты ее продала.
– Я тоже, – отвечает Ханна. – Питер, мне пора ее искать. Сестру. Скоро ужин.
– Я – горе и гибель, – шепчет он.
Зеленый свет начинает вращаться, отбрасывая блики, которые тут же принимаются плясать и кружить вокруг, словно планеты вокруг звезды, новорожденные миры и целые вселенные, столь малые, что могут уместиться у Ханны на ладони.
– Я жажду крови, – произносит Питер, – алой, горячей, трепещущей плоти моих жертв.
– Боже, Питер, это даже для тебя чересчур по́шло, – Ханна протягивает руку и прикасается к стеклу. Оно теплое, как весенний вечер, как яркие глаза ее матери.
– Не я это написал[48].
– А я никогда не писала голубей.
Она прижимает пальцы к стеклу и не удивляется, когда оно трескается и разлетается на осколки. Сверкающий алмазный вихрь охватывает ее, разрывая на куски вместе с остатками видения, погружая в крепкий, пусть и неровный, сон.
7– Нет настроения, – говорит Ханна, отодвигая на край стола картонное блюдце с тремя жирными кусками рыжеватого сыра и парой недоеденных крекеров. Стол завален объявлениями о разнообразных выставках, открывающихся в других галереях. Ханна переводит взгляд с Питера на белые, увешанные картинами стены комнаты.
– Я лишь хотел, чтобы ты куда-нибудь сходила. Ты же все время сидишь дома.
– Я хожу к тебе.
– О том и речь, милая.
Ханна отпивает теплого мерло из пластикового стаканчика и думает, что с бо́льшим удовольствием выпила бы пива.
– Ты же говорила, что любишь работы Перро.
– Да, – отвечает она, – но сегодня мне не хотелось никуда идти. В последние дни я паршиво себя чувствую. Одиноко.
– Так случается с людьми, которые отказываются от секса.
– Питер, я ни от чего не отказывалась.
В итоге она вынуждена следовать за ним, медленно обходя помещение, останавливаясь, чтобы перекинуться парой слов с малознакомыми людьми и теми, с кем ей не хотелось встречаться – с людьми, которые знают Питера лучше, чем ее, чье мнение имеет вес и кого она вовсе предпочла бы не знать. Она вежливо кивает, улыбается, пьет вино и старается не слишком задерживаться перед огромными темными полотнами, напоминающими масляно-акриловые окна поезда.
– Он стремится продемонстрировать нам изначальную сущность старых сказок, – говорит Питеру женщина по имени Роуз, хозяйка галереи в Аптауне, о выставке в которой Ханна может только мечтать. – «Красная шапочка», «Белоснежка», «Гензель и Гретель», – продолжает Роуз. – У него к ним постфрейдистский подход.
– Это заметно, – отвечает Питер, но Ханна понимает, что несмотря на показной интерес, ему на это плевать.
– Как продвигается новый роман? – спрашивает Роуз.
– Медленно пережевывается, как полный рот соленых канцелярских кнопок, – отвечает Питер, вызывая у женщины гомерический хохот.
Ханна отворачивается к ближайшей картине. Это лучше, чем слушать, как Питер и женщина болтают, притворяясь, что общество друг друга им приятно. На картине мрачный хаос черных, красных и серых мазков, пестрота, с трудом складывающаяся в образы. Нужно очень тонкое восприятие, чтобы понять, что изображено на полотне. Ханна вспоминает, что видела снимок этой
