Она убрала панно, скелеты, скульптуры. Поставила обратно на полки книги сказок.
Возвращение альбома напомнило ей кое о чем. Если и существовала магия, подвластная ей, то она крылась в карандашных штрихах на бумаге и мазках краски на холсте. Она, и никто иной, была источником этой магии.
Мэйв не стала убирать лишь белое перо, скачанную с телефона фотографию обнаженного человека на ветви дерева и карандашные наброски портрета Суини. Наконец она развесила в студии самые свежие рисунки, сделанные в соборе. Перед тем, как закончить работу, ей нужно было еще раз туда сходить, но не сейчас. Лишь в самом конце.
Поначалу Суини решил, что безумие вновь охватило его. Кожа чесалась, будто перья опять рвались наружу, но он не видел их и никак не мог выковырять из-под кожи.
Кости терлись одна о другую, будучи слишком легкими и деформированными, хрупкими, ненадежными. Он не был ни человеком, ни птицей, и не был уверен, кем именно должен быть.
Резкий взлет окончился головокружительным падением, и Суини шмякнулся на тротуар, едва успев выставить вперед руки.
Теперь он понял.
Мэйв писала картину. Писала его, быть может, окончательное превращение.
Будто одурманенный, он бросился бежать туда, где впервые увидел ее. К собору Иоанна Богослова.
Мэйв терпеть не могла работать в публичных местах. Ненавидела. Люди постоянно подходили слишком близко, задавали глупые вопросы, высказывали свое дилетантское и бесполезное мнение, и при этом даже не пытались понизить голос.
Укромное местечко, куда она обычно мысленно удалялась при рисовании, подвергалось постоянной атаке голосов, а кожа ощущала каждый взгляд как укол.
Мэйв раздражало все вокруг, но она должна была закончить портрет Суини здесь, в соборе, и нигде больше. Конец должен был стать началом.
На холсте тень Суини поднималась, чтобы поприветствовать его: человеческий силуэт, невзрачный и едва различимый на фоне птицы. Сам Суини в вихре из перьев превращался из птицы в человека. Из белой, кружащей над молчаливой разрушенной башней собора, птицы. В небе Мэйв изобразила всевозможных невиданных птиц.
На лужайке перед собором женщины играли в шахматы, и когда одна поставила другой шах, некий человек где-то далеко решил не идти на мировую.
За спиной Мэйв Суини охнул, споткнулся и упал. Она продолжала писать. В этот раз рисование действительно казалось магией.
Боль была невероятной. Суини не мог ни говорить, ни думать, и едва мог дышать. Его развоплощало. Мэйв не снимала с него проклятие, она писала для него отдельную реальность.
Перья вырывались из-под кожи, то накрывая его тело волнами, то исчезая.
Он взглянул на холст, затем перевел взгляд на Мэйв, замечая следы магии в каждом мазке ее кисти. На деревьях сидели три птицы с головами и телами женщин – сирены, готовые пропеть о его участи.
Зазвенели церковные колокола, возвещая о наступлении святого часа, и Суини понял, чем все закончится.
Он ожидал иного, но магия всегда непредсказуема.
Мэйв отложила кисть и потрясла затекшими, онемевшими руками. Перед ней мелькнула белая птица и опустилась на окно над хорами.
– Мэйв.
Обернувшись, она увидела Суини лежащим на траве. Суини-человека.
– Господи. Я задумывала совсем иное!
Мэйв села рядом с ним, взяв его за руку.
– Как я могу это исправить?!
– Просто посиди со мной.
– Когда ты заказывал портрет, то знал, чем это кончится?
– Я не исключал такого исхода. Он был вероятен. Я жил слишком долго и подозревал, что, освободившись от заклинания, я могу совершить последний перелет – в царство мертвых, – Суини задумался и тихо добавил: – Никто не выбирает себе подвиг. Подвиг выбирает своего героя, – он закрыл глаза. – Это всего лишь новый полет.
Мэйв повесила готовую картину на стену. Снаружи, на дерево за открытым окном, села белая птица.
Старый кубинский музыкант устраивается работать в ночную смену в ночлежку для детей, и к нему приходят необычные гости.
Даниэль Хосе Олдер
Salsa Nocturna[61]
Говорят, что участь всех гениальных музыкантов – умереть в сточной канаве. Я с этим уже смирился, как бы глупо это ни звучало. Сейчас я сижу в котельной, но давайте по порядку. Ночные концерты в барах и клубах стали терять популярность примерно тогда, когда великое бегство белых приняло великий обратный поворот. Большинство моих любимых мест закрылись, либо стали подавать капучино вместо коктейля «Эль президенте». Пара моих друзей перебрались в Филли. По правде говоря, будущее казалось весьма мрачным. Я-то понимал, что в конце концов все утрясется – оптимистом меня назвать нельзя, но иногда я просто знаю, что должно произойти, – а вот ближайшие перспективы были безрадостными. Для всех нас.
Когда Джейни, подружка моего сына, пригласила меня поработать в ночлежке, я отнесся к предложению со всей серьезностью. Надо сказать, эта Джейни – особенная. Лучшей девушки для Эрнесто и представить нельзя. Она следит, чтобы он не отбивался от рук, но в то же время напоминает, чтобы он не терял своих корней и не превращался в безликого парня в модном костюме, который он надевает каждое утро. С чувством юмора у нее тоже полный порядок. И вот приходит она, значит, как-то утром, когда я завтракаю яичницей с беконом и papas fritas[62]? в процессе закидывая в рот свои утренние таблетки, и запиваю все это кофе с молоком. Чтобы вы знали, я всегда принимаю таблетки от высокого давления с гарниром из бекона или сосисок – для баланса.
– Гордо, – обращается ко мне Джейни.
Вообще-то мое имя тоже Эрнесто, но все зовут меня Гордо, и вовсе не потому, что я толстый. Хотя кого я обманываю? Именно потому, что я толстый.
– Гордо, – говорит она, – я хочу, чтобы ты сходил на собеседование в наш центр на Лоример-стрит.
Видите, как она это обставляет? Так, будто оказывает мне услугу. Умница Джейни!
Я недоверчиво посмотрел на нее и заправился еще парой ломтиков бекона.
– Там требуется человек, способный присматривать за детьми по ночам. А с утра ты мог бы учить их музыке.
– Какими еще детьми? – спросил я. – С чего ты взяла, что я захочу с ними возиться?
Ко мне буквально притягивает два типа людей: детей и мертвецов. И наркоманов, но они не в счет, потому что лезут ко мне с корыстными целями. А вот дети липнут ко мне, будто я из конфет сделан. Они подбегают ко мне, цепляются за меня и шагу не дают ступить. Может, это потому, что я с ними не сюсюкаюсь и не говорю ерунды вроде «ой какие милые детки», а принимаю их всерьез. Если я вдруг захожу на детскую площадку, поверьте мне, я никогда не затеваю с ними игры по своей воле. У детей как будто есть негласное правило: видишь толстяка –
