Добравшись до эй-будь-веселей приемной, я замечаю, что близится рассвет. Солнце уже показалось из-за горизонта. Должно быть, Маркос играл дольше, чем я думал. Я опускаю мальчика, но лишь потому, что у меня отнимаются ноги, а рубашка промокла от пота так, что хоть выжимай. Ухватившись за перила, я медленно, тяжело дыша поднимаюсь за ним по лестнице. Останавливаюсь на площадке второго этажа и прислушиваюсь к его шагам, поднимающимся еще на три пролета выше. Когда я доберусь до третьего этажа, он уже уляжется в кровать, и к восходу солнца крепко уснет.
В шесть часов придет утренняя смена, и я как ни в чем не бывало расскажу им, что ночь прошла без приключений. А завтра вечером я покажу моему юному ученику пару приемов, чтобы он не терялся в присутствии моих друзей. Они, как всегда одетые с иголочки, возникнут из сумрака пятого этажа. И на этот раз с ними будут их дети.
Питер Бигл возвращается в Ван-Кортланд-парк своего детства и знакомит нас со своим закадычным другом. Он клянется, что эта история «действительно произошла, когда им с Филом Сигуником было по тринадцать лет. Есть вещи, которые невозможно придумать».
Питер С. Бигл
У камня в парке[63]
Ван-Кортланд-парк начинается в нескольких кварталах вверх по Ганхилл-роуд; за бывшим пустырем, где мы, будучи детьми, вели решительные бои за границы «садов победы» наших родителей, за больницей Монтефиоре, что возвышается сейчас над городским ландшафтом, за Джером-авеню, где по-прежнему грохочут поезда «Ай-Ар-Ти», но уже давно не сидят у кошерных мясных лавок сердитые старушки и не ощипывают неистово кур. В Нью-Йорке есть только три парка больше этого; на его территории поместились поля для гольфа, бейсбольные площадки, велосипедные дорожки, тропы для конных прогулок и бега по пересеченной местности, ледовый каток и даже площадка для крикета. Она была там, сколько я себя помню, эта площадка.
Но сердце Ван-Кортланд-парка – несомненно старая дубовая роща. Там не слышно гула машин – деревья поглощают весь шум, – да и воздушные трассы проходят в стороне. В роще живут самые разные зверушки, например, черные белки, которых я больше нигде не встречал, опоссумы, кролики и еноты. Как-то раз я даже встретил койота, и пускай Джек сколько угодно утверждает, что это была просто собака, уж я-то знаю.
Мне непросто это признать, но красивее всего роща осенью. Сложно оценить красоту туманов и сочный аромат плодов, когда начинается чертов учебный год, и никому даже в голову не придет сравнивать осенний сезон в Бронксе с до бесстыдства ослепительными, пламенными октябрьскими Нью-Гемпширом или Вермонтом, где деревья за одну ночь будто бы превращаются в хрусталь, сверкая такими красками, от которых болят глаза, а разум отказывается верить в увиденное. Однако дубовая роща Ван-Кортланд-парка ежегодно, без заминки, вспыхивала, словно здания, охваченные внезапным огнем, и именно ее я вспоминаю каждый раз, когда кто-нибудь заводит речь об осени или цитирует Китса.
Для меня и моих друзей эта роща была настоящим Шервудским лесом.
У нас с Филом был в Ван-Кортланде свой камень; мы застолбили его за собой, как только выросли достаточно, чтобы на него залезать – то есть в четвертом классе. Цветом и размером камень напоминал африканского слона; наверху его пересекала борозда, куда прекрасно помещался среднестатистический худощавый школьник. Право улечься туда получал тот, кто быстрее залезал; проигравшему же приходилось сидеть рядом. Мы сочинили легенду, что сами за много лет протерли в камне эту борозду, но, разумеется, это было неправдой. Это было предупреждением другим: камень наш, найдите себе другой. Мальчишки защищают свои границы куда ревностнее многих стран.
По вечерам после школы или по выходным мы всегда ходили к нашему камню. К вечеру его поверхность нагревалась до комфортной температуры; мы ложились на спину под кронами деревьев и часами обсуждали новых художников, которых открыл Фил, и писателей, чьи книги я успел прочитать за неделю, а также девчонок, к которым ни один из нас не мог найти подход. К моему счастью, нам нравились разные девочки – ведь Фил был в этом вопросе опытнее и смелее меня. Мы оба были романтиками, но меня манили недоступные принцессы, а Фил довольно рано смирился с мыслью, что девочки – такие же люди, как и мальчики. Я категорически отказывался в это верить, и мы частенько спорили.
И я, и Фил знали, что дубовая роща была волшебной, но никогда не обсуждали это. Нет, мы не ожидали встретиться здесь с пляшущими феями или заметить с нашего нагретого местечка единорога, волшебника или лепрекона. Мы знали, что это невозможно: у коренных ньюйоркцев вроде нас черствость и прагматичность в крови. Но, каждый по-своему, мы ждали от нашего камня и рощи чего-то удивительного и волшебного. И вот одним жарким сентябрьским вечером, когда нам было по тринадцать лет, дождались. Я жаловался на то, что финальные игры Мировой бейсбольной серии между «Янкис» и «Доджерс» назначены на раннее время, пока мы в школе, а значит, прокрасться на «Эббетс-филд» можно будет лишь в выходной[64]. Фил, не великий любитель бейсбола, нежился на солнышке, отвечая лишь по необходимости («Я бы написал портрет Кейси Стенгела[65], рожа у него выразительная!»). Я обдумывал, как незаметно пронести на уроки переносной радиоприемник с наушником, чтобы хотя бы послушать репортаж о первом матче, когда раздался стук копыт. Само по себе это не было удивительным – на западе парка располагалась конюшня, – но этот стук был осторожным, неуверенным. Мы с Филом подскочили, и я воскликнул:
– Олень!
Нынче белохвостые олени частенько объедают огороды в Северном Бронксе, встречаясь не реже, чем кролики или белки, но тогда, когда я наизусть знал все книги Феликса Зальтена о Бэмби, встреча с оленем была событием. Фил покачал головой.
– Это лошадь. Олени ступают бесшумно.
Он был прав: олени появляются неожиданно, и в этом у них есть нечто общее с кошками. Стук копыт приближался, и даже мои уши городского жителя готовы были признать, что на оленя, как и на лошадь, это не похоже. Мы выжидали, глядя в сторону молодой платановой рощицы, пока не заметили очертания движущегося вниз по склону животного.
– Посмотри на ноги. Это точно лошадь, – повторил Фил и улегся обратно.
Я готов был последовать его примеру, но тут передо мной показалась голова.
Я не сразу понял, что с ней не так – да и как я мог? Сперва я
