Джос выпрямился, провел ладонью по лицу Кьявора, закрывая глаз мертвеца, и обернулся.
Шуггар, все так же сидя на полу, с опаской крутил в руках огнебой, видимо, брошенный Альтой. Сама девушка обнаружилась в объятиях Гомбо. Лица ее видно не было, но, судя по крупной дрожи, сотрясавшей тело, она плакала. Здоровяк смущенно обнимал ее, не обращая внимания на то, что левая рука его была в крови. Другой рукой он похлопывал Альту по плечу и как мог успокаивал ее. До Джоса донеслось:
– Я же не знала! Я не знала… знала…
Его взгляд споткнулся о дверь, ведущую в детскую комнату. Она была открыта, а на пороге стоял тот самый мальчик, которого он видел спящим. В одной набедренной повязке, он круглыми глазами разглядывал погром, учиненный схваткой с Пожирателем. За ним в темноте стояли другие дети, слишком напуганные, чтобы выйти на свет.
Джос спокойно подошел к мальчику, присел перед ним и мягко спросил:
– Как тебя зовут?
– Джонас, – ответил тот после недолгого раздумья. – А что с дядей Кьявором?
– Он прилег отдохнуть, – соврал Джос. – А перед этим попросил, чтобы я позаботился о тебе и твоих друзьях. Все будет хорошо, Джонас. Все будет хорошо.
Сергей Шлычков. Сладкая песня Нанки
Тангай лежал на земляном полу общинного дома. Рядом медленно умирал костер, но Тангай не обращал внимания на подступающий холод. Тангай спал. Слабый Тангай. Глупый Тангай.
Может, не такой глупый, как безумный Гоки, чей разум каждую луну похищали духи Нижнего Мира. Может, если бы Тангай, как Гоки, тоже плясал голым на отмели и обмазывался дерьмом, ничего плохого и не случилось бы. Какая беда от безумца, кроме запаха? Может, тогда и Нанка сидела бы сейчас у очага, варила похлебку из рыси и пела о далеких странах.
Песни Нанки Тангай любил. Голос у нее был красивый. И песни необычные. Вроде как и пела Нанка про давно известное: про любовь, про добро и зло, про героев, которые почти как боги. Все женщины поют такие песни долгими, как бисерная нить, вечерами. Но Нанка пела по-другому. Будто бы и не про людей – про каких-то других существ. Как мы, только более прекрасных. Более холодных. Более величественных. После тех песен становилось ясно, что нам их никогда не понять. Другие они. Совсем чужие. Как лед посреди речного песка.
А уж когда Нанка пела про Оленя и Колдунью Зиму, маленькие дети по четыре луны не могли спать. А ну как придет холодная красивая Зима и утащит в ледяную пещеру, чтобы, разорвав на куски, украсить свое белое платье красным! Что там дети, даже бывалые охотники ходили в тайгу с опаской – Колдунью боялись.
Но лучше всего Нанка пела колыбельные, которых знала великое множество. После тех колыбельных даже старики спали сладко, как в детской люльке. Любила Нанка петь колыбельные. И пела их как настоящая ведьма.
Как-то раз в селение привели колдуна из других земель. Этого колдуна охотникам продали купцы из-за Камня[22]. Продали недорого – за мешок соболиных шкурок. Шкуры, по совести, были так себе, а вот колдун хорош. Толстый, черноглазый и горбоносый. Он лежал на охотничьем возке, связанный веревками из волчьих кишок, скалился, плевался кровью и громко называл всех «гамименос пустис»[23]. Колдовал, наверное. А когда его потащили к Говорящему-с-Духами, плюнул на медвежий тотем. По всему было видно, что это человек великой силы, раз не боится гнева Матушки Медведицы.
Говорящий-с-Духами опоил колдуна сонным отваром, взрезал его брюхо и аккуратно намотал длинные веревки кишок на тотемный столб. Тем временем женщины развели костры и поставили на них котлы. Все как полагается. Каждой семье достанется часть силы. Отведает семья похлебки из колдуна, и будут ее целый год обходить и Байнэ-Болезнь, и Нарлак, Несущий Неудачу.
Но то ли Говорящий-с-Духами слишком сильно прибил колдуновы кишки к столбу, то ли сонное зелье выдохлось, а как только стали резать колдуна старым, в запекшейся крови, серпом, он проснулся и завопил. Плохой знак. Совсем плохой. Чтобы сила не ушла, колдуну спать полагается. Колдун же спать не желал – кричал, как лиса в капкане. Так вся сила на крик уйдет. И тут подбежала к колдуну Нанка и начала его по голове гладить. Опешили все. Не было такого, чтобы честные люди колдунов по голове гладили. А Нанка гладила колдуна по курчавым волосам да напевала:
Бай, балам, бай, бай,Уйта, балам, бай, бай,Балам, бай, бай,Балам ньакшы, бай, бай…И затих колдун. Засопел, зачмокал, как младенец, да глаза прикрыл. Ну, тут дело на лад пошло. Нанка поет, а Говорящий-с-Духами знай себе от колдуна куски отрезает и кидает в старые закопченные котлы. Смотрел на это Тангай и удивлялся: как так? У колдуна печень достают, а он спит себе да улыбается. Словно к материнским коленям приник. Такая вот была сила в голосе у Нанки.
За этот голос Говорящий-с-Духами и привел Нанку к себе в жилище. Петь про огонь и солнце. Там-то они с Тангаем и познакомились. Тангаю тогда было двенадцать зим – три из них он служил и учился у Говорящего-с-Духами. Лечил оленей, заговаривал медвежью лопатку на удачу, мазал человеческой кровью губы страшным каменным бабам в Мертвом Урочище. Правда, губы мазал под присмотром наставника. С бабами дело такое: один раз не так ей губы намажешь и жизни невзвидишь. Мстительные они, бабы, потому что очень уж на красоту падки.
Так что был Тангай уже почти шаманом. В некоторых стойбищах его узнавали. Кланялись. Называли «Канчак-бэр». И тут – Нанка. Поначалу Тангай возревновал. Ходил насупившись, как барсук. Но как услышал Нанкины песни, так и пропал.
Нанка провела с ними три зимы. И каждый вечер Тангай слушал Нанкины песни и засыпал счастливым.
А вот Говорящий-с-Духами счастлив не был. Две зимы он учил Нанку песням духов, песням солнца, песням на улов тайменя. Да только не получалось у нее ничего. Как запоет про духов, так хоть беги да прячься. Свистит, хрипит, сипит, щеки надувает, глаза хмурит. Тут и человеку-то не по себе станет. Не то что добрым духам. Зато про любовь Нанка пела, как сама Великая Мать.
Говорящий-с-Духами голову сломал, отчего так. Даже новую песню пробовал придумать. Духов через любовь, значит, заклинать. Но получилась такая похабщина, что Говорящий-с-Духами слег на неделю. Тангай
