Ему снилось детство. Новенький футбольный мячик. Ириски и лимонад. Журнал с откровенными картинками. Артему нравилось детство, несмотря на то что конфеты и газировку постоянно отбирали. Несмотря на то что мячик лопнул. Несмотря на то что дома ждал пьяный и ругающийся матом отец.
Несмотря на вечный страх и боль…
Опять себя трогал, щенок? Рукоблуд паршивый, я тебе яйца отрежу, предупреждал же? А ну пошли вон все, истерички сраные, хватит визжать, я с ним как с мужиком говорить буду. Видишь нож, паршивец? Еще раз себя тронешь, я этим ножом с тебя кожу сдеру, усек? Ты живешь в моей квартире, здесь мои правила. Извращенца я растить не буду, ясно? Не вздумай больше за нами с матерью подглядывать. Если услышал, что диван раздвинули, значит, к спальне подходить нельзя! И хватит теребить свои причиндалы руками немытыми, ты вообще знаешь, что на этих руках куча микробов? Хочешь, чтобы какой-нибудь таракан тебе в яйца заполз?
Артем хнычет и прячется за подушкой. От отца воняет луком и дешевыми папиросами.
А бабку эту маразматичную с ее тряпкой слушать не смей. Артемка-Артемка, миленький, не испачкайся, тьфу, паршивость какая. Нельзя себя трогать, ясно? С тряпкой, без тряпки – все равно. Усек? Усек, спрашиваю?! Молодец… Вижу, что усек. А это тебе, чтобы лучше запомнил…
Раз.
Два.
Три.
Твердые, хлесткие, размеренные. Словно маятник с каменным шаром бьет в висок. От ударов звенит в голове. Отец улыбается и уходит.
Артем прячется за подушкой.
Он плачет.
Придя в сознание, Артем подумал, что находится где-то на космической станции. Сквозь темноту пробивался яркий свет, а тело было таким легким, словно в нем не осталось крови. Вскоре зрение вернулось. Артем различил подвешенную под потолком лампочку.
Артем пошевелился. Его чуть не вырвало, потому что голова кружилась так, словно его забыли на вращающейся карусели. Сквозь летающие перед глазами искры он увидел огромную темно-красную лужу.
– Конец близок, паршивец! – прозвучал хриплый голос из спальни. – Слышишь, сучонок? Говорил же, что жук заползет, если будешь себя постоянно руками трогать. Говорил же? Ну вот теперь давай подергай, чтоб сладко стало.
Артем почувствовал щекотку в паху.
Под мошонкой шевелился жук.
Раз. Два. Три.
Мраморный шар ломится в двери.
Раз. Два. Три.
Кровь вытекает из Артема, словно из дырявой грелки.
Раз. Два. Три.
Жук щекочет где-то под сердцем.
Артем дополз до гостиной, оставляя за собой размазанный след. Прежде чем вскарабкаться на диван, он раздвинул подушки в стороны – так, чтобы они не касались друг друга. Артем сел ровно посередине.
В экране выключенного телевизора отражались они. Такими он запомнил их в детстве. Мама в белом ситцевом халате. Непослушные рыжие волосы вились во все стороны. Отец в растянутой тельняшке и трениках. На руках потускневшие наколки, между пальцами папироса.
Они сидели на диване – справа и слева от Артема. У них не было лиц. Артем просто не помнил их.
В коридоре стояла старуха. Она кривила лицо и хихикала – то ли злобно, то ли заботливо.
Кровь лилась на диван, пачкала его. Голова кружилась быстрее и быстрее, сознание сворачивалось по спирали, проваливаясь в темноту. Последнее, что увидел Артем в отражении телевизора, – это старушечьи ладони. Заветренные, иссохшие, с выступающими из-под дряблой кожи сосудами. Старуха протягивала ему что-то. Что-то из детства. Что-то знакомое… Артем не успел разглядеть. Но он знал.
Старуха протягивала ему фиолетовую тряпку.
Михаил Закавряшин
Немного любви
В юго-западной куче что-то шевелилось. Бабка Зоя привстала с лежанки, откинув ватное одеяло, которое достала из помойки на прошлой неделе, – хорошее, крепкое одеяло, всего лишь несколько подпалин от сигарет, пара пятен мочи да застарелые буроватые разводы, еще лет десять послужит! – и, подслеповато щурясь, вгляделась в полумрак.
В тусклом свете уличного фонаря – штор в квартире не было, бабка Зоя давно прикопала их в северном завале, у ванны, – шевеление было отчетливо видно: словно какая-то мягкая, крупная рябь прокатывалась с вершины кучи до самого основания. Куча была плотно зажата между подоконником и платяным шкафом и в основном состояла из тряпок, кип журналов, старых цветочных горшков и цементирующего их мелкого барахла, так что рассыпать ее кошка вряд ли бы смогла. Но бабка Зоя любила порядок.
– Матильда? – угрожающе спросила бабка.
Рябь замерла.
– Матильда, тварь такая, – ласково сказала бабка. – Прекращай, а то утоплю, паскуда шерстяная.
Под боком у нее завозились, и сонная кошка, высунув плешивую голову из вороха драной ветоши, служившей бабке подушкой, недоуменно мяукнула.
Бабка Зоя озадаченно хмыкнула, почесала артритным пальцем костлявый бок и легла обратно.
Уже через минуту она захрапела – заливисто, с руладами и трелями.
По куче снова пробежала рябь.
Всех своих кошек бабка Зоя звала Матильдами – и котов тоже. Ей не хотелось придумывать новые имена и напрягать память, чтобы разобраться, где кто. Когда кошачье поголовье в квартире стало быстро разрастаться и портить заботливо спасенные с помойки вещи – да, периодически в дверь барабанили сумасшедшие соседи, которым мерещились вонь и шум, но бабка Зоя не обращала внимания на агрессивных идиотов, полвека работы нянечкой в детском саду приучили ее к спокойствию, – пришлось принять некоторые меры. Матильды с яйцами были опоены молоком с водкой, разложены на кухонном столе и старательно и вдумчиво лишены обрывком крепкой лески – к слову, тоже принесенным с помойки – лишних деталей. Вечером эти лишние детали были сварены и скормлены им же хозяйственной бабкой Зоей.
Однако весной что-то пошло наперекосяк. Сначала сгнила и вывалилась наружу старая деревянная рама на лоджии (возможно, ее выдавили принесенные в тот день и аккуратно складированные на балконе три старые осыпавшиеся новогодние елки), потом сразу четыре обезъяйцевшие Матильды – Восьмая, Тринадцатая, Пятнадцатая и Двадцать Первая – сиганули вниз и понеслись вдаль по улице, задрав облезлые хвосты. Бабка лениво посмотрела им вслед и смачно плюнула, пожелав попасть на шапку и в беляши. Затем она недосчиталась еще двух кошек – судя по запаху, они сдохли где-то в большой комнате, под восточной кучей, состоявшей из старых табуреток, тумбочек, обломков паркета, осколков плитки и проеденных мышами диванных подушек. Этот запах немного нервировал бабку Зою, но она быстро избавилась от него, в течение недели помаленьку запаливая в комнате старую покрышку, перенесенную из коридора. Сумасшедшие соседи волновались, стучали в двери, прикидывались пожарными – к слову, совершенно ненатурально, – но бабка Зоя только терпеливо усмехалась: чокнутые, что с них взять?
Еще с десяток – бабка не утруждала себя подсчетом хвостов и голов – Матильд как-то рассосались, то ли последовав за беглецами, то ли бесшумно и беззапахно отойдя в мир иной. По поводу последнего у бабки Зои были большие сомнения – она слишком хорошо знала пакостную кошачью натуру. В
