До сих пор, когда Кол представлял себе этот день, он всегда видел его в более радужном свете. Ему представлялось, что от Башни будет исходить умиротворяющая, тёплая энергия, которая бальзамом будет литься на иссечённую временем душу легионера, привнося в неё покой и благодать. Но на деле всё оказалось не так. Тревожные эманации Башни, напротив, словно бередили старые раны, неотступно преследуя Кола. Ему вспоминалось очень похожее ощущение - когда под плотными слоями окровавленных бинтов жутко зудела заживающая рана, и не было никакой возможности её почесать. Так и сейчас - нечем было унять этот зуд в душе. Башня неожиданно предстала в образе врага, отбирающего у него самое дорогое, что было в жизни - Мэйлинн.
Варан молча таскал тяжёлые ящики, лишь поскрипывая зубами. Башня словно смотрела на него, не отрываясь, и это выводило из себя. Почему, если она такая Белая, как говорила Мэйлинн, - почему она такая жестокая? Почему Варан боролся с искушением пасть на колени и начать каяться, словно перед судьёй? Она словно давала понять, что он - лишний на этом острове. Все, собравшиеся тут, были героями, и лишь он, мастер Теней - злодеем. Хотелось бросить на землю этот треклятый ящик и надрывно, брызжа слюной, что-то орать прямо в лицо этой Башне. Что - Варан не знал, но хотелось бы что-то гордое и очень обидное. Если дальше будет только хуже - лучше бы ему было уплыть с Шэдом...
А Каладиус сражался с собственной памятью. Ему казалось, что все присутствующие, включая и находящуюся где-то у источника Мэйлинн, знают, что видел он тогда, в Шеаре. Что все с насмешливым злорадством ждут, когда же он попытается, словно площадной карманник, утащить у лирры её заслуженную награду. Более того, в нём сейчас словно спорили два человека, один из которых убеждал, что ему, Каладиусу, всё равно суждено поступить так, как он поступил тогда, в своих грёзах. Суждено, потому что такова его природа, природа великого мага, созидавшего своё величие на смертях и страданиях других. Другой Каладиус пытался спорить, чуть не плача от досады на то, что ему никто не хочет верить. Он убеждал, что сон, явленный ему Шуанном - не более, чем козни древнего демона-искусителя, и что он ни за что не причинит зла никому из тех, кто находится здесь. Но первый Каладиус лишь хохотал, слушая эти речи, хохотал горьким, разочарованным смехом.
К несчастью, под вечер работа была окончена - основная часть грузов была перенесена в новое жилище. Уже был остервенело вырублен почти весь кустарник неподалёку от пещеры, чтобы чуть позже стать топливом для костра. Уже было наловлено достаточное количество рыбы, чтобы устроить пир для всего экипажа «Нежданной». Волей-неволей пришлось сесть, чтобы отдохнуть. И остаться наедине со своими мыслями...
***
На следующее утро Башня казалась уже вполне материальной. Она не была ослепительно белой, как представляла себе Мэйлинн, и какой она видела её в то утро в замке Наэлирро; скорее цветом она напоминала известняк. Однако, лирра уже и не питала себя иллюзиями на этот счёт. То, что она видела из окна - было не больше, чем мороком, созданным магинями. Теперь она знала по себе, какими ощущениями сопровождается явление Башни. В тот раз ничего подобного не происходило.
Мэйлинн не могла отдать себе отчёт - спала ли она этой ночью? Она пребывала в странном состоянии, словно её душа несколько оторвалась от тела. Нет, она не видела себя со стороны, но она словно бы не ощущала своё тело, не идентифицировала его с собой. Она не знала - холодно ли ей, или жарко, хочет ли она пить или есть, или, может быть, спать. Она едва осознавала, что сидит на высокой скале, глядя на серые волны вдалеке.
Но, что удивительно, мысли её при этом не были запредельно возвышенными и неземными. Она думала о самых разных вещах - вспоминала детство, учёбу в Наэлирро, свой путь к Башне. Её заботили, казалось, совсем незначительные вещи - например, она пыталась вспомнить вкус того лакомства, которым потчевал её толстяк Барса в Шатре, прежде чем предать их ассассинам. Она пыталась вспомнить черты лица Нары - сестры Бина. Вспоминала, как пахло яблоками на крыльце той пунтской гостиницы, где Кол почти признался ей в любви... Всё это слабо подпадало под определение медитации, как её понимали в том же Наэлирро, однако поделать с собой Мэйлинн ничего не могла. Она даже сидела спиной к Башне.
Что будет, когда Башня откроет ей свои врата? Войдёт ли она внутрь, или Башня сама войдёт в её душу? Узнает ли она тут же все тайны, которые сейчас сокрыты от неё за семью печатями? Излечится ли она от своего недуга? Станет ли магиней, или останется простой лиррой? Что будет дальше, когда Башня исчезнет? Эти вопросы постоянно вертелись в голове Мэйлинн, но - странное дело! - не вызывали у неё какого-то беспокойства или нервного возбуждения. Эти вопросы казались совершенно спокойными, не вызывающими бесконечного зуда. Всё откроется само собой, - словно бы нашёптывала ей Башня. Ты всё узнаешь в свой черед. Почему-то этого было совершенно достаточно.
Дни для Мэйлинн текли совершенно незаметно. Вроде бы, наступил уже жаркий[1], но для лирры все дни слились в один. Она не могла отличить один восход, который встречала, когда он окрашивал розовым её левую щеку, от любого другого. Она с трудом осознавала само понятие времени. Иногда Мэйлинн словно пробуждалась от своих грёз, и тогда она спускалась со своей скалы, чтобы пойти в лагерь и отведать незамысловатой еды, приготовленной Пашшаном, и представляющей, главным образом, рыбу в различных видах. Когда наступала ночь, она также обычно уходила в лагерь, если ночь не была достаточно тёплой для того, чтобы уснуть, сидя на том же камне. Друзья её никогда не тревожили, даже если она не приходила ночевать, хотя в их глазах читалась боль и беспокойство. Но даже этого Мэйлинн сейчас почти не замечала.
В этом плане остальным повезло меньше. Каждый день на острове был для них пыткой - время тянулось, словно дни стали вдвое длиннее обычных. Хвала богам - с каждым днём, вроде бы, давление Башни несколько уменьшалось,
