А с кем целовалась Евгения Всеславская – тезка и прапрапрабабушка?
– Юная бабушка, кто целовал ваши надменные губы? – прошептала Женя – и почувствовала, что жесткие страницы вдруг доверчиво прильнули к ее ладоням.
Это было, словно она произнесла некий заповедный, тайный пароль!
Там, под ладонями, что-то зашевелилось, там что-то трепетало, шептало, смеялось, жалобно вздыхало, и Женя еще долго сидела, ловя это ощущение, лелея его и боясь, что оно исчезнет, если она откроет глаза.
Наконец показалось, будто страницы-ладони все настойчивей жмутся к ее рукам, словно укоряя за нерешительность и требуя, чтобы она немедленно открыла глаза.
Женя подчинилась – и тихо ахнула, увидев разлинованный белый листок, на котором неровным почерком было написано:
«Сегодня начала новый дневник. Собственно, это не совсем дневник, то есть запись свершавшегося ежедневно, а просто описание того, что происходило на протяжении последних месяцев. Понятно, что в том состоянии, в котором я была, писать мне было невозможно! Жалею, что старые тетрадки выбросила, но на них и смотреть сил не было, пока лежала несходная. Ведь уж думала, что вовек не поднимусь, и всякое напоминание о прежней жизни, веселой, легконогой, быстроногой, и том, как бегали на Откос, смотреть ледоход на Волге, как танцевали в Дворянском собрании или на домашних вечеринках, как гуляли в Александровском саду, даже как на молебствиях стаивали в Строгановской церкви на Рождественской, было болезненно, не хотелось вспоминать о том чудесном времени, вот и велела маменьке все мои старые записки в печку швырнуть! Зря, конечно, но ведь я не в себе была и от неподвижности, и оттого, что все старания к моему исцелению оказывались напрасными, только зря мое неподвижное тело мучили. Ох, какие страшные времена были, даже не вполне верится, что они позади! Иногда просыпаюсь – и какое-то мгновение, перед тем, как поднимаю руку, ногу или на бок поворачиваюсь, окунаюсь в тот же ужас неподвижности, и слез неостановимых, и греховного уныния, и неверия в возможность обычного человеческого будущего, и затаенной мольбы о смерти. Для меня ведь просто стоять и то было невозможно, меня на какой-то тачке возили, а все глазели, глазели на меня, не то с жалостью, не то с любопытством, и до меня долетали шепотки, не иначе, мол, сильно позавидовала подружке своей, вот Господь и наказал. Но это неправда! Неправда! Я не завидовала Наде, мне даже Степан Артемьев, жених ее, не нравился! И вот этот балкон… Этот проклятый балкон!..»
Женя читала и читала, пока не перевернула последнюю страницу. Собственно, написано было не так уж много: когда ее тезка и прапрапрабабка вышла замуж, она писать бросила. А может быть, и не бросила, может быть, эта тетрадка просто завершала один этап ее жизни – девический, а женский описывался в другой тетради, которая не попалась Алику Фрунзевичу. Наверное, интересно было бы прочесть и о том, что стало с Евгенией Всеславской после того, как она изменила фамилию на ту, которую, если следовать упрямой логике деда Саши, предстоит носить и его внучке. Самое пора-зительное, что прапрапрабабка тоже была в этом уверена!
Впрочем, сейчас не это волновало Женю, ибо от судьбы, как известно, не уйдешь: кому быть повешенным, тот не утонет, а суженого конем не объедешь. Если и в самом деле тот человек ей предназначен, то он рано или поздно дорожку ей перейдет. Ну а не перейдет…
Ладно, сейчас ее куда больше волновало не прапрапрабабушкино предсказание большой и светлой любви и счастливой семейной жизни, а та история, которая касалась Нади Кравцовой, в замужестве Артемьевой. Артемьевой! Дед упоминал какого-то Артемьева, Виктора Степановича, который был смертельным врагом его родителей… Мужа Нади звали Степаном. Это совпадение? Артемьев был сыном Нади и этого Степана? Неужели и здесь сплелись нити судеб, завязались в узелок, который никогда не развязать и не распутать? А начал он завязываться, когда Всеславские повезли обездвиженную дочь на могилу преподобного старца из Сарова, Надя отправилась ее сопровождать. И то, что с ней, с Надей, приключилось во время этого путешествия, поразило Женю едва ли не больше, чем история чудесного исцеления ее прабабки. Как жаль, что столько страниц было вырвано и многое осталось необъясненным!
Одни и те же имена – там, в дневнике, и тут. И это не только Артемьев, о нет!.. Боже мой, сколько страшных совпадений! Как глубоко уходят корни!.. В эту пропасть заглянуть – и голова кружится!
Что же это за место такое, Сырьжакенже?! Какое страшное название… Ведьмин коготь – вот что это значит, говорится в дневнике. Что там, в этой деревне, происходит сейчас с Михаилом, который умчался туда – и как в воду канул?
В голове мешалось прошлое с настоящим: то описанные в дневнике ужасы, перенесенные Надей Кравцовой, то воображаемые страшные события, происходящие сейчас с Михаилом в этой деревне с кошмарным названием…
Хоть бы он какую-то весть о себе подал!
Может, в полицию заявить о пропаже бывшего мужа? Да ведь ее на смех поднимут… Она бы и сама себя на смех еще несколько дней назад подняла, если бы кто-то сказал, что она начнет беспокоиться о Михаиле!
Погруженная в эти мысли, Женя рассеянно взглянула на часы.
Время близилось к полуночи.
Ничего себе, почитала она мемуарный, как выразился бы Алик Фрунзевич, манускрипт! Леша ушел в восемь. То есть она четыре часа, не думая о времени, забыв обо всем на свете, листала и перелистывала, читала и перечитывала эту тетрадку!
Пора и домой. А может быть, не стоит? Постелить
