– Ничего себе… – выдохнул Алик Фрунзевич в трубке.
– Вот именно, – согласился Трапезников. – Я боялся, что Верьгизу известен не только ее, но и мой адрес, вот и пытался скрыться, но вместо этого как раз ему и попался. Наверное, он следил за моим такси. Но все мои вещи находятся в моей квартире.
– Давайте так, – предложил Алик Фрунзевич. – Я сейчас же приеду к вам на Вишневую и отвезу на Минина. По пути мы постараемся все обсудить и решить, что можно сделать, чтобы выручить Женю. Как вам такое предложение? Я буду у вас через десять минут, не больше.
– Хорошо, – пробормотал Трапезников. – Но вы… вы почему помогаете Жене? Вы ее любовник?
– С ума сошли, нет, конечно, – проворчал Алик Фрунзевич, и Трапезников почему-то подумал, что этот человек вдруг почувствовал острое сожаление оттого, что вынужден так ответить.
Сырьжакенже, наши дни
Верьгиз, облаченный в свой серый балахон, вышел на берег Лейне и долго стоял, глядя на светлую спокойную реку. Его слуха порою достигал странный шелест, похожий на едва уловимый шепот. Он с детства помнил рассказы стариков, мол, это шепчутся души утонувших в Лейне девушек. С тех пор шепот явно стал громче – ведь обитательниц дна Лейне прибавилось – в том числе и стараниями самого Верьгиза.
Рассвет еще не наступил, хотя темнота слиняла с небес, и она безмятежно отражалась в воде. Верьгиз снял с шеи «ведьмин коготь», доставшийся ему в наследство от бабки Абрамец, а той – от ее отца, а тому еще от кого-то… и так до самой первой ведьмы в их роду, положил его на траву, прикрыл своим балахоном от чужого глаза и, оставшись обнаженным, пошел к воде. Шагнул в волны и замер. На фоне светлой реки его поросшее густым волосом тело казалось особенно темным, а кожа на приметном, сантиметров в десять длиной, хвостике, выросшем на копчике, была сплошь черной, хотя на хвосте не было ни единого волоска.
Он провел ладонями по своему шерстистому телу и криво усмехнулся: похоже, будто на нем и впрямь верьгизэнь кедь – волчья шкура. Ничего, значит, не замерзнет в студеной воде!
Лейне питалась подземными ключами, и если днем ее нагревало солнце, то за ночь она сильно остывала, поэтому кожа Верьгиза даже под шерстью все-таки покрылась мурашками, мышцы зябко поджались, но это было неважно – мысли его были о другом.
Он злился на себя, очень злился!
Аптюк чирь кедь, дурак косорукий, ругалась иногда бабка Абрамец, когда у внука не получалось что-нибудь из того, чему она его в детстве учила, и вот сейчас Верьгиз сам себя так назвал.
Готовился к таинственному, опасному ритуалу, который не раз его выручал и который помогал ему овладевать самыми потаенными, самыми удивительными знаниями – и оплошал. Позорно оплошал! Согласно этому ритуалу требовалось девять дней не снимать одежду и не приближаться к женщине, даже не смотреть в ее сторону. Однако Верьгиз нарушил запрет – и, что самое обидное, как раз на исходе ритуального срока! Правда, нарушил его, чтобы спасти свою жизнь, – однако это объяснение звучало нелепо-парадоксально, поскольку ритуал был связан со смертью. Верьгиз потерял свое черное одеяние, которое носил девять дней, но главная беда состояла в том, что он не просто смотрел на женщину, не просто прикасался к ней, но и неистово возжелал ее. Нет, он не удовлетворил свое желание – но не потому, что смог сдержаться и вспомнить про ритуал. Ему помешали! Сейчас Верьгиз остро ненавидел того, кто ему помешал, – и в то же время был ему благодарен, хотя не желал признаваться в этом даже самому себе. Там, где Верьгиз видел эту женщину лежащей перед собой, он хотел напугать ее, страшно напугать, а потом овладеть – и владеть долго, пока не иссякнет его мужская сила. А сила его была велика, так велика, что не всякая женщина могла выдержать его пыл и не умереть во время беспрерывных, яростных соитий. Недавно умерла эта, как ее… Он легко забывал русские христианские имена. Впрочем, ту ему было не жаль. Но эта женщина должна была остаться живой… а сумел бы он вовремя остановиться? И когда наступит это самое «вовремя», когда следовало прекратить соитие? После которого по счету извержения семени? Которое именно извержение оплодотворит эту женщину, и не просто оплодотворит, а заставит зачать желанное дитя, наполненное той силой, которую они оба – Верьгиз и эта женщина – носили в себе? Они были созданы друг для друга, потому что каждый из них перенял дар от матерей! Они могли произвести на свет поистине сверхъестественное существо, ибо женская магия, материнская магия сильнее мужской, сильнее отцовской. О своем отце Верьгиз узнал совсем недавно – Раиса случайно проговорилась. Потом те, с кладбища, это подтвердили. А ее отец… Да кем бы он ни был! Это не имело значения. Да и сама женщина, честно говоря, не имела для него значения, хотя и возбуждала безмерно. Родит ребенка – а потом умрет. Если он будет хотеть ее по-прежнему – умрет в то время, когда он будет владеть ею. Нет – ну, просто сдохнет в одиночестве.
Сейчас не стоило об этом думать. Сейчас Верьгиз должен был очиститься ледяной водой и ее смертными тайнами, чтобы не начинать все сначала и еще раз не ждать девять дней до того заветного часа, когда придет на кладбище и задаст вопрос матери. Он не мог ждать! У него не было этих девяти дней! Он чувствовал опасность. Он чувствовал ее настолько остро, что на миг ему показалось, будто его преследователь сейчас стоит на берегу и смотрит ему в спину.
А может быть, это всего лишь Раиса вышла поглядеть на своего любимого Ромку?
Она все еще видит в нем того мальчишку, каким он был когда-то, и теперь он только ей позволяет называть себя прежним детским именем, потому что он давно уже не Ромка, а Верьгиз, что значит по-эрзянски – волк.
Но не простой волк, а голодный волк, волк-оборотень.
Он таким и был – но даже волка-оборотня иногда посещал страх. Как сейчас…
Верьгиз с трудом подавил желание оглянуться. Но оглядываться было нельзя, ни в коем случае нельзя, кто бы ни стоял там, на берегу!
Отогнав порыв ледяного ветра, прошедшегося по лопаткам, порыв своего страха, Верьгиз бросился в волны, доплыл в три взмаха до известного ему глубокого места и опустился на дно.
Перед тем как прийти к реке, он натерся модаватракш
