Вообще-то двигаться человеку, натертому жабьим ядом, было нежелательно, ибо тогда запас кислорода слишком быстро иссякал. Но Верьгизу предстояло именно двигаться, поэтому он извел почти весь запас зелья, оставив только немного для того, что еще предстояло сделать вскоре.
Уж она-то двигаться не будет… она будет лежать недвижимо – и, пройдя обряд водоположения, выйдет из вод Лейне уже другой, вполне готовой для того, чтобы выполнить свое предназначение!
Верьгиз огляделся в чистой, прозрачной воде – дно было песчаным, гладким, твердым, лишь кое-где увитым водорослями, – и, медленно раздвигая невидимую, но тугую водяную толщу, приблизился к женскому телу, лежащему на песке.
Несколько чародейных жаб, сидевших вокруг утопленницы, молча смотрели на него, потом одна за другой всплыли и ушлепали прочь, чтобы не мешать обряду.
Верьгиз вздохнул с облегчением. Он меньше боялся восставших из могил мертвых, чем этих жаб, в которые, согласно преданиям, превращались самые великие колдуньи-содыця. Бабка Абрамец рассказывала, что прародительница их, та, которая дала деревне название Сырьжакенже, тоже обратилась в жабу и обитает где-то на дне. У нее когда-то и отнял его предок Верьгиз коготь, в котором содержалась сила их рода. Бабка Абрамец рассказывала, что, если жаба-ведьма заберет свой коготь назад, это будет равносильно гибели рода. Это будет предвестием смерти, бесславной смерти того или той содыця, у которых был отнят коготь. Именно поэтому он никогда не входил в воду с белемнитом на шее. Да, жабы служили ему, давая свой колдовской яд, но в то же время одна из них могла стать смертельным врагом.
Впрочем, сейчас он мог ничего не бояться: жабы уплыли, а ведьмин коготь был благоразумно оставлен на берегу.
Верьгиз приблизился к утопленнице.
О нет, это женщина не была из посвященных – это была самая обыкновенная утопленница, одна из тех, что тешили плоть Верьгиза. Ее утопили всего час назад – сначала усыпили, потом утопили, чтобы не боялась, не мучилась. Верьгизу не нужна была ее предсмертная ненависть, которая могла помешать очищению. Да, сейчас Верьгиз шел к ней, чтобы перед тем, как лечь ничком на могилу, запасшись жертвенной трапезой, хлебом и солью, уснуть и задать свой вопрос, – чтобы перед этим заветным ритуалом очиститься совокуплением с утопленницей, очиститься перед теми мертвыми, от которых он ждал совета и ответа.
Верьгиз склонился над утопленницей, развел ее ноги и лег на ледяное тело. Помогая себе руками, раздвинул еще не окоченевшие мышцы лона и соединился с мертвой женщиной. Движения его были замедленными – в такт колыханию волн – однако он старательно целовал неподвижные студеные губы своими губами, гладил холодное тело и двигался, пытаясь заставить себя излиться в мертвое тело. При этом Верьгиз все время помнил, что действие жабьего яда вот-вот кончится – слишком уж активно он двигался! Если это случится до того, как он успеет излиться в мертвое лоно, очищения не произойдет. Надо было спешить. Однако ничего не получалось: он и сам был холоден, как тот труп, который он продолжал ласкать! Тогда Верьгиз напряг воображение и представил себе ту женщину, которую добыл для себя сегодня. Она, в глубоком обмороке, лежала в одной из комнат дома Верьгиза, и Раиса не дала ему даже войти, чтобы взглянуть на нее. Она слишком хорошо его знала, знала, что он может не сдержаться: набросится на пленницу, замучает ее до смерти, – и все годы ожидания, все старания пойдут прахом, предсказание не сбудется! Но сейчас одна только мысль о ее запрокинутой голове и напряженной шее, о родинке в уголке рта наполнила его такой страстью, что желанное извержение, наконец, произошло, и утопленница приняла мертвым лоном жар его семени.
Верьгиз облегченно соскользнул с ледяного тела и поднялся к поверхности, чувствуя, что еще секунда-другая – и он задохнется, захлебнется: действие жабьего яда закончилось.
Чувствуя себя счастливо-обновленным, он набрал в грудь воздуху, продышался, потом в два взмаха доплыл до берега и взглянул на медленно проступающий, тусклый рассвет.
Усмехнулся, довольный собой.
Он успел! Виде паромо-истя![17] Вырвал у ночи необходимое время! Очищение должно было свершиться до пяти часов утра, или пришлось бы ждать следующей полуночи. Но теперь ждать не понадобится – в полночь он пойдет на кладбище, чтобы спросить совета у мертвых, которым известно все: и прошлое, и будущее.
В том числе и будущее его ребенка.
Нижний Новгород, наши дни
– Это вы Трапезников? – настороженно спросил элегантный невысокий человек в черном, который вышел из вызывающе-лиловой «Мазды», и Трапезников узнал по голосу Алика Фрунзевича. – С вами мы разговаривали по телефону?
– Вы видите мое лицо? – Трапезников распахнул перед ним калитку. – Что вы видите?
– Это пароль такой? – спросил Алик Фрунзевич. – Или я должен осыпать комплиментами вашу чумазую физиономию? Женщинам она явно нравится, но у меня радикально нормальная ориентация.
– Да подите вы с вашей ориентацией, – буркнул Трапезников. – У меня есть причины спрашивать. Отвечайте!
– Да ведь, назвав вашу физиономию чумазой, я вам уже ответил, – усмехнулся Алик Фрунзевич.
– Скажите толком! – настаивал Трапезников. – Ну?! А то…
– А то что? – с явным вызовом повел великолепными бровями Алик Фрунзевич.
– А то я буду думать, что Михаил Назаров успел-таки коснуться меня прежде, чем пропел петух, и теперь у меня вместо вышеописанной физиономии сплошное белое пятно, – раздраженно выпалил Трапезников. – Такое же, как у самого Назарова.
Алик Фрунзевич дважды хлопнул длинными ресницами и осторожно спросил:
– У вас жар?
– У меня холод! – буркнул Трапезников, демонстративно выстучав зубами: «Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал!» – Говорю, я ночь провалялся без сознания в мокрой траве! Так от этого чудища шарахнулся, что и сам упал, и Женю уронил бы, если бы
