– Что теперь? Велосипед?
– Нет, самокат…
– Он вылетит на помеле…
Формайл превзошел самые дикие предположения. Над крышей автомобиля показалось жерло цирковой пушки. Раздался грохот; из клубов черного дыма вылетел Формайл с Цереса и упал в растянутую сеть у самых дверей своего шатра. Аплодисменты, которыми его приветствовали, были слышны за шесть миль. Формайл взобрался на плечи лакея и взмахом руки потребовал тишины.
– О господи! Оно собирается произносить речь!
– «Оно»? Вы имеете в виду «он»?
– Нет, оно. Это не может быть человеком.
– Друзья, римляне, соотечественники! – проникновенно воззвал Формайл. – Доверьте мне свои уши. Шекспир, 1564–1616. Проклятье! – Четыре белые голубки выпорхнули из рукава Формайла; он проводил их изумленным взглядом, затем продолжил: – Друзья, приветствия, bonjour, bon ton, bon vivant, bon… Что за черт?! – Карманы Формайла вспыхнули, из них с треском взлетели римские свечи. Он попытался погасить пламя, и отовсюду посыпались конфетти. – Друзья… Молчать! Я все-таки произнесу эту речь! Тихо!.. Друзья!.. – Формайл ошарашенно замер. Его одежда задымилась и стала испаряться, открывая ярко-оранжевое трико. – Клейнман! – яростно взревел он. – Клейнман! Что с вашим чертовым гипнообучением?
Из шатра высунулась лохматая голова.
– Ви училь свой речь, Формайл?
– Будьте уверены. Я училь ее битых два часа. Не отрываясь от проклятого курса «Клейнман о престижитации».
– Нет, нет, нет! – закричал лохматый. – Сколько раз мне говорить?! Престижитация не есть красноречий! Престижитация есть магия! Dumbkopf!! Ви училь неправильный курс!
Оранжевое трико начало таять. Формайл рухнул с плеч дрожащего слуги и исчез в шатре. Ревела и бушевала толпа. Коптили и дымили кухни. Кипели страсти. Царил разгул обжорства и пьянства. Гремела музыка. Стоял кавардак. Жизнь неслась на полных парах. Водевиль продолжался.
В шатре Формайл переоделся, задумался, махнул рукой, переоделся, снова передумал, накинулся с тумаками на лакеев и на исковерканном французском потребовал портного. Не успев надеть новый костюм, вспомнил, что не принял ванну, и велел вылить в пруд десять галлонов духов. Тут его осенило поэтическое вдохновение. Он вызвал придворного стихотворца.
– Запишите-ка, – приказал Формайл. – Le roi est mort, les… Погодите. Рифму на «блещет».
– Вещий, – предложил поэт. – Рукоплещет, трепещет…
– Мой опыт! Я забыл про мой опыт! – вскричал Формайл. – Доктор Кресчет! Доктор Кресчет!
Полураздетый, очертя голову он влетел в лабораторию и сбил с ног доктора Кресчета, придворного химика. Когда химик попытался подняться, оказалось, что его держат весьма болезненной удушающей хваткой.
– Нагучи! – воскликнул Формайл. – Эй, Нагучи! Я изобрел новый захват!
Формайл встал, поднял полузадушенного химика и джантировал с ним на маты. Инструктор дзюдо, маленький японец, посмотрел на захват и покачал головой.
– Нет, посалуйста, – вежливо просвистел он. – Фссс. Васэ давление на дыхательное горло не есть верно. Фсс. Я покасу вам, посалуйста. – Он схватил ошеломленного химика, крутанул его в воздухе и с треском припечатал к мату в позиции вечного самоудавления. – Вы смотрисе, посалуйста, Формайл?
Но Формайл был уже в библиотеке – дубасил библиотекаря толстенной Das Sexual Leben Блоха, потому что у несчастного не оказалось трудов по производству вечных двигателей. Он кинулся в физическую лабораторию, где испортил дорогостоящий хронометр, чтобы поэкспериментировать с шестеренками; джантировал в оркестр, схватил там дирижерскую палочку и расстроил игру музыкантов; надел коньки и упал в парфюмированый пруд, откуда был вытащен изрыгающим проклятья по поводу отсутствия льда; затем выразил желание побыть в одиночестве.
– Я хочу пообщаться с собой, – заявил Формайл, щедро наделяя слуг оплеухами. Он захрапел, не успел еще последний из них доковылять до двери.
Храп прекратился, и Фойл встал.
– На сегодня им хватит. – Он вошел в гардеробную, остановился у зеркала, глубоко вздохнул и задержал дыхание, внимательно наблюдая за своим лицом. По истечении одной минуты оно оставалось чистым. Он продолжал сдерживать дыхание, жестко контролируя пульс и мышечный тонус, сохраняя железное спокойствие. Через две минуты двадцать секунд на лице появилось кроваво-красное клеймо.
Фойл выпустил воздух. Тигриная маска исчезла.
– Лучше, – пробормотал он. – Гораздо лучше. Прав был старый факир – ответ в йоге. Контроль. Пульс, дыхание, желудок, мозг.
Он разделся и осмотрел свое тело. Фойл был в великолепной форме, но на коже от шеи до лодыжек до сих пор виднелась сеть тонких серебристых швов. Как будто кто-то вырезал на теле схему нервной системы. То были следы операции, и они еще не прошли.
Операция обошлась в двести тысяч кредиток – столько заплатил Фойл главному хирургу Марсианской диверсионно-десантной бригады, бригады коммандос, – и превратила его в несравнимую боевую машину. Каждый нервный центр был перестроен, в кости и мускулы вживили микроскопические транзисторы и трансформаторы. К незаметному выходу на спине он подсоединил батарею размером с блоху и включил ее. Во всем его теле начали пульсировать электрические токи.
«Скорее машина, чем человек», – подумал Фойл. Он сменил экстравагантное облачение Формайла с Цереса на скромное черное платье и джантировал в одинокое здание среди висконсинских сосен, в квартиру Робин Уэднесбери. То была истинная причина прибытия Четырехмильного цирка в Грин-Бей.
Он джантировал, очутился во тьме и осознал, что падает. «О боже! – мелькнула мысль. – Ошибся?»
Он ударился о торчащий конец разбитой балки и свалился на полуразложившийся труп.
Фойл брезгливо отпрянул, сохраняя ледяное спокойствие, и нажал языком на верхний правый коренник. (Операция, превратившая его тело в электрический аппарат, расположила управление во рту.) Тотчас внешний слой клеток сетчатки был возбужден до испускания мягкого света. Он взглянул двумя бледными лучами на останки человека, поднял глаза вверх и увидел проваленный пол квартиры Робин Уэднесбери.
– Разграблено, – прошептал Фойл. – Здесь все разграблено. Что случилось?
Эпоха джантации сплавила бродяг, попрошаек, бездельников, весь сброд в новый класс. Они кочевали вслед за ночью, с востока на запад, всегда в темноте, всегда в поисках добычи, остатков бедствий, катастроф, в поисках падали. Как стервятники набрасываются на мертвечину, как мухи облепляют гниющие трупы, так они наводняли сгоревшие дома или вскрытые взрывами магазины. Они называли себя джек-джантерами. Это были шакалы.
Фойл вскарабкался в коридор на этаж выше. Там располагались лагерем джек-джантеры. На вертеле жарилась туша теленка. Вокруг огня сидели с дюжину мужчин и три женщины – оборванные, грязные, страшные. Они переговаривались на кошмарном рифмованном сленге шакалов и сосали картофельное пиво из хрустальных бокалов.
Грозное рычание ярости и ужаса встретило появление Фойла, когда он, весь в черном, испуская из бездонных глаз бледные лучи света, спокойно прошел по квартире Робин Уэднесбери. Железное самообладание, вошедшее в привычку, придавало ему отрешенный вид.
«Если она мертва, – думал он, – мне конец. Без нее я пропал. Если она мертва…»
Квартира Робин, как и весь дом, была буквально выпотрошена. В полу гостиной зияла
