Как просто, чертовски просто сидеть за клавиром, позабыв о внешнем мире и его искаженном постоянстве. Как просто – перебирать прохладные клавиши слоновой кости и отправлять разум в полет, превращать разочарование, тоску и неутоленные желания в музыку. Как это просто – сочинять и… забывать.
Такой и должна быть жизнь. Такой она всегда была.
Обрывок печальной мелодии, мое музыкальное обещание Йозефу, приобрел вид маленькой траурной багатели. Я определилась с тональностью и размером – ля минор, четыре четверти, но, как ни билась, выстроить цельное произведение не могла.
Легче всего сочинить мелодию и тему – то и другое я перенесла на бумагу в первую очередь. Далее следовало поработать над аккордовым движением и вспомогательных созвучиях, и в этом я всецело полагалась на инструмент. В отличие от Йозефа, я не умела извлекать их из головы, зато могла записать те звуки, которые мое ухо – нет, сердце – слышало как верные.
Некоторое время спустя я бросила записывать свои музыкальные мысли по одной и отдалась на волю импровизации. Я играла без перерыва, экспериментировала, искала. Папа говорил, что настоящие композиторы трудятся в жестких установленных рамках, но я хотела свободы, предпочитая подгонять окружающий мир под ту музыку, что звучит в моей душе.
Я еще ни разу не создавала собственного сочинения; рядом со мной всегда сидел Зефферль – он поправлял мои ошибки в теории и композиции. Творения Баха, Генделя и Гайдна порождал разум, я творила сердцем. Я – не Моцарт, осененный божественным вдохновением, я – Мария Элизабет Ингеборг Фоглер, простая смертная, не защищенная от ошибок.
Полоску света под дверью моей комнаты заслонила тень. Я прекратила играть.
– Кто там?
Нет ответа, только легкие, шаркающие шаги. Констанца.
– В чем дело?
Шаги замедлились, остановились. В животе тугим узлом свернулся страх; я вновь почувствовала себя маленькой девочкой, макающей палец в сахар и застигнутой на месте преступления. Музыка – моя слабость, мое наслаждение, а наслаждения развращают. У меня есть другие дела, заботы и обязанности.
Кете.
На мгновение я ощутила полную ясность. Вскочила со стула и побежала к двери. Констанца верна Лесному царю. Констанца все помнит. Но…
Я вспомнила, как бабушка посыпала подоконники солью, как перед началом жатвы всегда выставляла за порог плошку с молоком и кусок пирога на тарелке. Я перебрала в памяти все ее причуды, вспомнила мамино недовольное ворчание, жалость в глазах Ганса, презрительные взгляды соседей. Констанца хранила верность Эрлькёнигу, и что получила взамен? Ничего.
Я обвела взором комнату: в центре – клавир, рядом – низкий столик, на котором мама оставила поднос с едой, букет душистых сухих трав от Ганса…
У меня есть время, чтобы писать музыку, и внимание самого красивого мужчины в деревне. Никто не осуждает меня за то, кто я есть и что люблю. Мои мечты близки к осуществлению, и счастье, настоящее счастье, ждет впереди, надо только правильно выбрать путь на развилке. Что я получу взамен неверия, взамен своей неверности? Всё.
Внезапно ясность исчезла. Мы стояли по разные стороны двери, бабушка и я, и обе ждали, когда другая переступит порог.
Красивая ложь
С течением дней мне все сложнее было сохранять решимость, убеждения, здравый ум. Слишком уж часто, сворачивая за угол, я надеялась увидеть мельканье золотого локона, услышать отголосок звонкого смеха. В этих стенах память о Кете быстро таяла, оставляя после себя лишь пылинки в меркнущем свете. Возможно, у меня вообще нет сестры. Возможно, я сошла с ума. Может быть, меня покинул рассудок.
Зефферль, Зефферль, что мне делать?
Вместе с предположительно оставившим меня разумом я потеряла и общество моего любимого младшего брата. Чаще всего Йозефа можно было найти в компании Франсуа: юноши разговаривали на смеси французского, немецкого и итальянского, а также на языке музыки. Маэстро Антониусу не терпелось уехать, однако не по сезону ранний снежный буран на несколько дней перекрыл все пути. Впрочем, кроме заметенных дорог, у старика имелись более серьезные причины для беспокойства: французские солдаты наводнили нашу местность, как саранча, и над нами нависли тревожные слухи о неминуемой войне.
Я понимала, что не должна мучиться ревностью. Обещала, что не стану ревновать, но ревность помимо воли сжирала меня изнутри. Я видела, как вспыхивают глаза Йозефа при одном взгляде на Франсуа, и какую улыбку тот посылает ему в ответ. Мой брат покидал меня не только физически, уезжая на большое расстояние. Подобно Кете и Гансу, маме и папе, Йозеф вступал в мир, который для меня, казалось, закрыт навсегда.
Будущее открывалось перед Йозефом сияющим городом в конце долгой дороги. Перед ним расстилалась новая жизнь, полная неизведанного, тогда как моей жизни суждено было начаться и окончиться здесь, в маленькой гостинице. Когда брат уедет, кто будет слушать мою музыку? Кто станет слушать меня?
Я подумала о Гансе и его целомудренном отношении ко мне. Представила сдавленные смешки, интимные жесты, понятные лишь двоим, basso continuo и скрипичную импровизацию. Я грезила о мимолетных прикосновениях, влажных поцелуях, приглушенных шепотках и вздохах во тьме ночи, когда нас – мы были уверены – никто не слышал. Я мечтала о любви, духовной и телесной, священной и низменной, и гадала, когда же вслед за братом и сестрой перешагну грань, отделяющую невинность от познания.
Отъезд брата приближался, я все чаще и чаще искала спасительного утешения у клавира. Без тонких советов Йозефа моя багатель звучала грубо и необузданно, фразы в ней не находили логического разрешения, а неслись туда, куда отправляла их моя фантазия. Я не препятствовала этому хаосу. В итоге пьеса получилась слегка диссонирующей, бурной и тревожной, но мне было все равно. В конце концов, я и сама – порождение не красоты, но дикости, странная, мятущаяся натура.
Структура была готова; теперь пьеса имела развитие, кульминацию, развязку. Простенькое произведение, особенно для виртуоза вроде Зефферля. Ведущая партия – у скрипки, и фортепианный аккомпанемент. Я хотела, чтобы мой брат сыграл эту багатель, хотела услышать, как она трансформируется в его исполнении.
День-другой спустя мое желание осуществилось.
Франсуа прислуживал маэстро Антониусу, который подхватил «легкую простуду», хотя это более походило на разыгравшуюся ревность: его, как и меня, бросил кто-то, к кому он был привязан. Йозефа я застала в редком теперь одиночестве, в большом зале, где он любовно ухаживал за своей скрипкой. Сгущались сумерки, падавшие тени придали его лицу рельефную четкость. Мой брат походил на ангела, создание нездешнего мира.
– Ну что, кобольды, сегодня отправитесь проказничать? – негромко обратилась к нему я.
Йозеф вздрогнул. Отложил в сторону промасленную тряпицу, вытер ладони о штаны.
– Лизель! Я тебя не заметил. – Он встал со скамьи у
