А се покон пятый – мстит родич за родича до седьмого колена…
Только брат Огневка обнаружился живым – единственный из всей семьи. Он все-таки выскочил из гумна, пока огонь не разгорелся и пока тот русин валялся на земле, зажимая руками окровавленное горло. Гумно сгорело не полностью: переменился ветер, и после ухода русов старики и старухи бросились вытаскивать уцелевшие необмолоченные снопы. Теперь от колосьев густо несло гарью, но почти половина урожая была спасена и уложена в обчинах городца.
Пять дней Вьюха, Берест, крепкие старики и старухи, полуслепые от слез, рубили и таскали из лесу сушняк для крады. Предстояло похоронить два десятка тел. Родичи из Доброгощи и Здоровичей прислали несколько мужиков на помощь, но большинство боялось далеко отходить от своих домов – а вдруг снова русы?
Несколько дней над Малином висел душный дым погребальных костров с привкусом горелой плоти. С покойными приходилось класть лишь кое-что из самой старой одежды – порой лишь рукавичку и пустой горшок. Угостить их на прощание стало нечем. Русы увели всю скотину, выбрали все заготовленные припасы. Уцелевшим смотрела в глаза голодная зима, и ясно было, что к весне малинцы заметно поубавятся в числе. Остались самые слабые, и не было больше молодых и сильных, чтобы позаботиться о них. Из молодых мужчин спасся один Вьюха. С дружиной из нескольких стариков и двух десятков уверенных старух ему предстояло бороться за то, чтобы род малинцев хоть когда-нибудь мог возродиться. Хорошо хоть, часть сирот родичи из других весей разобрали к себе. Огневку взял брат матери из Истомичей. Бересту жаль было расставаться с последним родным человечком, но там отроча не умрет с голоду.
Каждый вечер Берест, Вьюха и те из стариков, что посильнее, к темноте приходили на жальник и разводили костры на свежих холмиках земли. В первые дни после погребения ушедшим слишком страшно на том свете – живые должны сидеть с ними, греть огнем мерзнущие души. Бывает, сидят по три ночи, но когда смерть была особо страшной – и по семь или девять ночей. Сторожа собирались у одного костра, чтобы самим не было так жутко, но говорили мало. Не находилось утешающих речей, а толковать о своем горе уже не было сил.
– Я вчера ночью змейку видел огненную, – шептал Межак, – вон там, на могилке. Смотрю, она извивается, тоненькая такая. Вверх из земли лезла. Побыла и пропала…
Сидеть полагается до первого петушиного крика, но всех петухов русы выловили. Прикидывали, глядя на небо, когда кончается ночь, и брели домой. Недолго поспать, и опять за работу.
На десятое утро, в последний раз поклонившись родовой могиле, Берест вновь оседлал Ладовекову лошадь и пустился в путь. Даже оглядываться не тянуло. Тот день – или скорее то утро на переправе – будто отрезало, отрубило всю его прежнюю жизнь, привычки, мысли о будущем. Все это определял род – но рода больше не было. Он остался один, и единственное, что связывало его с прежним Берестом, – это обязанность мести. Для нее чуры оставили его среди живых, и только о ней ему и приходилось заботиться.
Путь в один день с небольшим, что еще недавно оказался ему удивительным приключением, теперь, во второй раз за немногие седмицы, стал почти такой же обыденностью, как в минувшей жизни – пройтись до покоса. Слишком многое Берест с тех пор пережил, чтобы дивиться такой малости, как уехать за день пути от родного очага. Проезжая через большие и малые веси, он везде оставлял за собой испуг и смятение. Невольно вспоминал сказку о трех всадниках в лесу – сам он, в своей «печальной» сряде, стал как Белый Всадник, и по следам коня его шла Марена-Смерть. Казалось, ямки на дороге от копыт его беловато-серой лошади – ее очень кстати звали Рыбка – должны немедленно затягиваться белой коркой льда.
Берест опасался, что не застанет князя в Искоростене, что тот уедет собирать войско. Но Володислав оказался дома. Челядины узнали Береста – помнили, как он привез княгиню с могилы Ингоря, – и встретили его с испугом. Будто знали, что этот малинский отрок добрых вестей не привозит.
Володислав сразу вышел к нему во двор. Бересту бросилось в глаза, что князь тоже в «печальной сряде», будто они братья. А, ну да, ведь Маломир, погибший, надо думать, первым, был молодому князю родным дядей по отцу.
– Коняев сын из Малина? – Князь хмурым взглядом окинул стоящего перед ним отрока, держащего в поводу свою лошадь.
Среднего роста, крепкий, с немного вздернутым носом, густо покрытым веснушками. Серые глаза – слишком строгие для такого юного лица. Светлые, немного вьющиеся волосы лежат на загорелом лбу – кожа темнее волос. И отбеленный до снежной белизны лен «печальной» сорочки под серой, явно с чужого плеча шерстяной свитой.
– Будь жив! С чем на сей раз? Отец прислал?
– Некому меня посылать было, – вырвалось у Береста; упоминание об отце, вполне понятное, всколыхнуло в душе подавленную боль. – Нет в живых отца моего, Коняя, Световекова сына. Убили его русы, что в Малин приходили оружной дружиной, и с ним еще двадцать мужей и жен.
Он рассказал, что случилось – в Малине и на броде. Рассказал, как потом вернулся в Малин и что там застал.
– Святилище сожгли? – почти с надеждой спросил Володислав.
Если да, то повод к мести появится у самих богов. Но посланец покачал головой:
– Только забрали оттуда кое-что, из обчины. Рог с серебром и те два шелома, что боярин богам поднес… от отроков Ингоревых.
– Он же три шелома брал!
– Два богам, один себе. У него на дворе был. Где сейчас, не знаю, его двор без остатка сгорел. Должно быть, русы забрали.
– А стяг Ингорев же в святилище хранили?
– Там. – Берест помнил, как Гвездобор положил вышитый руками киевской княгини стяг к подножию дубового Перуна.
– Забрали?
– Да. Сорочки божьи оставили.
– Они за этим и приходили, – раздался рядом голос княгини.
Берест не заметил, как она подошла – привык видеть поблизости одетых в белое. Обернулся на знакомый голос, низко поклонился. Сердце потянулось к этой женщине, что разделяла с землей Деревской общую печаль… но тут он вспомнил, что княгиня приехала на поминальную страву по Ингорю, пока все древляне еще были живы, уже одетая в «печаль». Она носила «печаль» по Ингорю, родному брату своей матери. И тепло на сердце сменилось отчуждением, враждебным чувством к этой молодой женщине с изможденным от горя лицом.
– За стягом, – продолжала она. – Потерять стяг – бесчестье.
– Сжечь надо было! – гневно крикнул Володислав.
Предслава опустила глаза, но по лицу ее Берест прочел убеждение: они и тогда пришли бы…
– По стягу нечего тужить, – сказал он. – Я, княже, кое-что
