– Што?
– Магия, Неп, магия – она у мужиков в блекерах. Это каждая баба знает, – подмигнула она.
– Хватит мя дразнить, дуробаба! Йди от мя!
– Не йду я от тебя никуда, Неп, пока ты не благословишь мне «шрапнели».
– Блаславить шары из глины? С ума ушла, дуробаба? Крайний раз я их блаславил…
– Ага, они тогда взорвались. Уголёк и Целуй. На мелкие кусочки – зато мгновенно и безболезненно, так? Слушай, это мой единственный шанс избавиться от приставаний Милого. Нет, в самом деле, мне нужно твое бласловенное проклятие или там проклятое бласловение. Прошу тебя, Неп…
– Йди от мя!
Релико, который был даже на полголовы ниже, чем его сержант, и таким образом, как утверждает лично Зуб, являлся самым низкорослым тяжелым пехотинцем за всю историю Малазанской империи, с ворчанием выпрямился, обнажил свой короткий меч и развернул щит в боевое положение. Потом бросил взгляд на Большого Простака.
– Вот и опять.
Огромный сетийский воин, все еще сидя на влажном мху, поднял на него глаза:
– Что?
– Опять бой.
– Где?
– Мы идем в бой, Большой. Помнишь И’гхатан?
– Нет.
– В этот раз вряд ли будет как в И’гхатане. Скорее как вчера, только погорячей. Вчера-то ты помнишь?
Большой Простак какое-то время вглядывался в него, потом рассмеялся своим медленным смехом – ха ха ха – и ответил:
– Вчера? Вчера я помню.
– Тогда бери свой меч, Большой, и вытри с него грязь. Щит тоже бери – да нет, не мой, свой, он у тебя на спине. Правильно, разверни его. Отлично – стоп, меч в другую руку. Вот теперь годится. Готов?
– Кого убивать?
– Я тебе покажу.
– Хорошо.
– По-моему, напрасно сетийцы решили скреститься с бхедеринами.
– Что?
– Такая шутка, Большой.
– Понял. Ха ха ха.
– Давай поближе к Затылку – он пойдет впереди.
– Затылок? Впереди?
– В таких случаях, Большой, он всегда идет впереди.
– Понял. Хорошо.
– А Молния с Мелким нас сзади прикроют. Как вчера.
– Понял. Релико, а что было вчера?
Шелковый Шнурок шагнул поближе к Неллеру, и оба какое-то время смотрели, как их капрал, Правалак Римм, инструктирует Молнию и Мелкого, которым следовало присоединиться к остальным тяжелым пехотинцам.
Затем солдаты заговорили на своем родном далхонском.
– Несчастный, – сказал Шнурок.
– Несчастней не бывает, – согласился Неллер.
– А Целуй, она красивая была.
– Красивше не бывает.
– Только все вышло, как Бадан говорит.
– Да, все как Бадан говорит.
– А Бадан, он говорит – такие вот дела.
– Сам знаю, Шнурок, можешь мне не рассказывать. Думаешь, в Летерасе будет как в И’гхатане? Так в И’гхатане нам ничего такого делать и не пришлось. Только, – вдруг добавил Неллер, словно пораженный неожиданным открытием, – нам и здесь-то ничего не пришлось делать, так ведь? Во всяком случае, до сих пор. Только если будет как в И’гхатане…
– Мы пока не там, – перебил его Шелковый Шнурок. – Какой меч возьмешь?
– Вот этот.
– У которого рукоять треснула?
Неллер посмотрел на меч, нахмурился, потом закинул его в кусты и вытащил другой.
– Этот. Летерийский, висел на стене каюты…
– Знаю. Это я его тебе отдал.
– Ты мне его отдал, потому что он завывает женским голосом всякий раз, когда я кого-то им ударю.
– Верно, Неллер, я потому и спросил, какой ты меч возьмешь.
– Теперь ты знаешь.
– Знаю, поэтому и забью себе уши мхом.
– Они у тебя и так забиты.
– Я еще добавлю. Вот, видишь?
Капрал Правалак Римм был одержим. Он родился в северной провинции Грис в семье бедных крестьян и почти не видел мира до того дня, когда в соседнюю деревню заехала вербовщица от морпехов. Так случилось, что Правалак в тот день оказался в деревне вместе со старшими братьями, которые осыпали вербовщицу насмешками всю дорогу до самой таверны. Но сам Правалак смотрел на нее и не верил собственным глазам. Он никогда до этого не видел далхонцев. Она была крупной, пышной, старше его минимум лет на двадцать и уже седой. Но он прекрасно видел, что когда-то она была красавицей, а на его взгляд – так и осталась.
Такая темная кожа. Такие темные глаза – и, конечно, она высмотрела его в толпе и одарила сияющей улыбкой, а потом взяла за руку, отвела в комнату на задворках местной тюрьмы и зачитала свой рекламный текст, сидя на нем верхом и раскачиваясь, пока он не кончил в малазанского военного. То есть – в малазанских военных.
Братья вытаращили глаза от изумления и впали в панику – им теперь предстояло объяснять бате и матке, как так вышло, что их младший сын записался в армию, успев в процессе потерять невинность с пятидесятилетней демоницей, да, собственно, и домой-то возвращаться уже не думает. Но Правалак рассудил, что это теперь их проблема, и отбыл из деревни в вербовочном фургоне, засунув одну руку между обширных бедер морпеха и даже не обернувшись назад.
Его первое захватывающее любовное приключение продлилось ровно столько же, сколько и дорога до ближайшего городка, в котором он присоединился к колонне из примерно пяти десятков крестьянских юношей и девушек из Гриса, чтобы промаршировать по имперской дороге до Унты, а оттуда отправиться морем на остров Малаз, где готовили морпехов. Однако там он вовсе не чувствовал себя столь несчастным, как можно было ожидать, поскольку в рядах малазанских войск в те дни оказалось множество далхонских рекрутов – взрывной рост населения, или, быть может, политические неурядицы породили тогда настоящий исход из степей и джунглей Дал-Хона. Как он вскоре обнаружил, его страсть к полуночного цвета коже и таким же глазам отнюдь не означали, что он обречен на вечное тоскливое одиночество.
До тех пор, пока он не встретил Целуй, которая лишь расхохоталась в ответ на его авансы – притом что он очень даже успел за это время отточить мастерство ухаживания. Вот из-за этого-то отказа он и потерял свое сердце – навеки.
Но одержим сейчас Правалак Римм был, как ни странно, вовсе не своей несбывшейся и неразделенной любовью. А тем, что видел – или вообразил, что видел, – как в ту безлунную ночь на реке, после яркой вспышки и рокота взрыва, сотрясшего воду, над поверхностью из бушующих волн поднялась темнокожая рука. Как бурный поток, возобновивший свое движение там, где только что был пенный водоворот, разделяется надвое точеным запястьем… и рука опять погрузилась, или просто скрылась из виду, как ни напрягал он взгляд, как отчаянно ни всматривался в живую темноту, пытаясь увидеть руку, кожу, темную, темную кожу, что так подвела его той ночью…
О да, теперь он хотел умереть. Положить конец отчаянию. Ее больше нет. Как и ее сестры – той, которая всего за две ночи до этого отвела его в сторонку и зашептала в ухо: «Не оставляй попыток, Прав. Понимаешь, я-то свою сестру знаю, и я вижу, как у нее стал меняться взгляд, когда она смотрит в твою сторону… Так что не оставляй попыток».
Обеих уже нет, такие вот, как повторяет раз за разом Бадан, когда думает, что его никто не слышит, дела. Такие вот дела.
Подошел сержант
