Хетан увидела, что Килава стоит там, где пал одинокий всадник – убитый, как она отметила, оружием к’чейн че’маллей. Типичное для них жестокое убийство, пробудившее в ней память о том дне, когда она сама стояла перед этими созданиями, – память, пронизанную горем, поскольку в тот день пал ее брат.
Килава не обращала внимания на тело без ног и одной руки, валяющееся в десяти шагах слева от нее, однако в Хетан оно неожиданно пробудило любопытство.
– Сестра, – обратилась она к Килаве, намеренно используя тот титул, которого та более всего терпеть не могла, – посмотри – на нем маска. Не та ли эта маска, которую носил вождь оул’данов?
– Надо полагать, – ответила Килава, – раз уж его звали Красной Маской.
– Что ж, – сказала Хетан, подходя к трупу, – он и одет как оул’данец.
– Однако убит к’чейн че’маллями.
– Да, я заметила. И все же… – Она присела на корточках, вгляделась в странную маску, в мелкие, покрытые брызгами грязи чешуйки. – Эта маска, Килава, сделана из кожи к’чейн че’маллей, я готова в этом поклясться, хотя чешуя и необычно мелкая…
– Кожа с горла матроны, – подтвердила Килава.
Хетан оглянулась на нее.
– В самом деле?
Потом протянула руку и стянула маску. Надолго вгляделась в бледное лицо. Встала и отбросила маску в сторону:
– Ты права, это не Красная Маска.
– Почему ты так решила? – поинтересовалась Килава.
– Может, он и одет как оул’данец, но это летериец.
Худ, Высокий Король Смерти, Собиратель Мертвых, терпеливый господин, у которого душ было больше, чем он сам был способен сосчитать – возникни у него вдруг подобная прихоть, что было маловероятно, – стоял над телом и ждал.
К счастью, подобное внимание требовалось от него не так уж и часто. Однако время от времени сюда прибывали мертвецы, с которыми были связаны определенные… уникальности. И вновь прибывший был именно из таких.
Не в последнюю очередь потому, что на его душу – безуспешно – претендовали Волки, но еще и потому, что этот смертный раз за разом ухитрялся уходить от Худа, невзирая даже на то, что любому ясно и понятно, сколь прекрасны дары Властелина Смерти.
В исключительных случаях отдельные жизни также бывают… исключительными.
Примером мог бы послужить еще один прибывший совсем недавно. Быть простаком – вовсе не дар. Туман недопонимания не способен исцелить ран, нанесенных душе, которой было суждено почти до самого конца оставаться совершенно невинной.
Худ не имел к Клюву претензий за кровь на его руках. Он, однако, имел вполне конкретные претензии к бессердечным поступкам отца и матери Клюва.
Мало кто из смертных жрецов осознавал необходимость искупления, пусть даже они часто о нем разглагольствовали в своих проповедях о том, что все вокруг виновны – единственным результатом этого неявного вымогательства было лишь прибавление золота в храмовых сундуках.
Однако если кто-то действительно желал искупления, даже боги не могли ему отказать. С тем, кого звали Клювом, именно так и вышло.
А теперь – и с тем, кого звали Током Младшим.
– Проснись, – позвал Худ. – Вставай.
Ток Младший глубоко вздохнул – и подчинился.
Встал, пошатнулся, сощурился на врата, ожидающие обоих.
– Тьфу ты, – пробормотал Ток Младший, – тоже мне ворота.
– Мертвые, Ток Младший, видят лишь то, что способны увидеть. Совсем недавно эти врата сверкали чистотой и белизной.
– Что ж это была за бедная, бестолковая душа? У меня прямо-таки сердце по ней болит.
– Разумеется, болит. Пойдем. Не отставай.
Они направились к вратам.
– Ты так каждую душу встречаешь?
– Отнюдь не каждую.
– Ого. – Тут Ток остановился, вернее, хотел, однако ноги несли его вперед. – Обожди. Моя душа завещана Волкам.
– Слишком поздно. Твоя душа, Ток Младший, завещана мне. И уже давно.
– Серьезно? И какой же болван это сделал?
– Твой отец, – ответствовал Худ. – Который, в отличие от Дассема Ультора, остался мне верен.
– За что ты вознаградил его смертью? Ах ты, дерьмовый ублюдок…
– Тебе его еще дожидаться, Ток Младший.
– Он до сих пор жив?
– Смерть никогда не обманывает.
Ток Младший снова попробовал замедлить шаг.
– Худ, можно вопрос – пожалуйста.
Бог остановился и уставился на смертного сверху вниз.
– Худ, почему у меня по-прежнему один глаз?
Бог Смерти, Жнец Душ ничего не ответил. Его этот вопрос и самого беспокоил.
Проклятые Волки.
Глава двадцать третья
Я видел печаль в лицо.Она смотрела в сторону,Поверх всех мостов,Которые я миновал.А их пролеты, столбы, аркиХранят наши жизни, когда мы вспоминаем,Что мы тогда думали,Что мы тогда думали, что думаем.Я видел лицо печали,Но она всегда смотрит в сторону.От ее слов я ослеп,От ее взора оглох,Я не понимаю, что она говорит,Не знаю, слушаться ли ееИли удариться в слезы.Я видел ее лицо.Она не говорит,Не плачет,Она меня не знает.Я лишь камень в кладкеМоста, по которому она идет.«Песнь о мостожогах»Ток МладшийДавным-давно Онрак Разбитый совершил преступление. Чтобы признаться женщине в любви, он запечатлел ее образ на стене пещеры. В руках его, в его глазах было столько мастерства, что две души оказались навеки прикованы к камню. Его собственная… но это было его право, его выбор. Но та, другая, – о, как это было эгоистично, как жестоко с его стороны…
Сейчас он стоял перед другой каменной стеной, в иной пещере, и смотрел на рисунки, на изображения зверей, подчеркивающие каждый мускул, передающие каждое движение с истинностью и точностью, присущими настоящему гению. И посреди всех этих великолепных созданий, населяющих окружающий мир, неуклюжие фигурки из черточек, выделывающие коленца в жалком подобии танца – имассы. Лишенные жизни, как и предписывает закон. А он, Онрак Разбитый, похитивший некогда жизнь женщины, стоял и смотрел на них.
Тогда, давным-давно, во мраке заключения его посетила неизвестная, у которой были нежные руки и податливое тело. Ему так хотелось верить, что это была она, та, чью душу он похитил. Однако наверняка он знать уже не мог: все это было слишком давно, и воспоминания сделались уже не столько тем, что произошло, сколько тем, во что хотело верить сердце.
Но даже если это и была она, что ж, быть может, у нее попросту не было выбора. Жертва его преступления, неспособная противостоять его желанию. Разбив самого себя, он и ее уничтожил.
Он протянул руку и легонько прикоснулся к одному из рисунков. Ранаг, за которым гонится ай. В колеблющемся свете факела казалось, что оба животных движутся, что их мускулы сокращаются. Празднуя мир, где нет места сожалениям, имассы собираются в этой пещере плечом к плечу, голоса их вторят тяжкому ритму дыхания зверей, их пыхтению, в то время как другие имассы, в специально подобранных для этой цели гротах, бьют ладонями в барабаны из выдолбленного дерева и кожи, пока всю пещеру не заполнит громом топот копыт.
Мы – свидетели. Мы – глаза, навеки обреченные смотреть только наружу. Мы отрезаны от мира. В этом – основа нашего закона,
