Почему случайно? Да потому что трое вооруженных мужчин привлекают к себе меньше внимания, чем шестеро. К тому же наниматель просил их не светиться. Вот и пришлось разыгрывать сценку «знать тебя не знаю, в первый раз вижу» и, обменявшись сведениями, уходить поодиночке. Вроде как тоже в разные стороны. Терг со своим ситтом ушел еще часа три тому, намереваясь дождаться братьев на берегу тех самых Белых озер, от которых взяло название суетливое село. А второй ситт, убедившись, что никому нет дела до уехавших под вечер соратников, останется здесь до утра. Для гарантии.
Стрегон задумчиво пожевал губами. Информация, полученная его людьми, несильно разнилась с той, что добыл Терг: о Ходоке кое-что слышали, вроде бы видели, еще больше напридумывали, но толком никто ничего сказать не мог. А немногие счастливцы, кто воочию видел их неуловимый заказ, давали совершенно разное описание, причем в каждом случае татуировки показывали: рейдеры не врут. Забавно, да? Правда, о Фарге Стрегон раньше не знал. А о том существе, при упоминании которого всегда невозмутимый Брон начинал кривиться, будто от зубной боли, а Ивера вообще перекашивало, даже не слышал. С ним, судя по всему, братьям предстоит столкнуться возле Проклятого леса, и, вполне возможно, это доставит проблемы нанимателю. Но, так или иначе, свое дело они сделали.
С этими мыслями Стрегон спустился с крыльца, предусмотрительно накинув капюшон, потому что дождик все еще накрапывал. Огляделся в поисках побратимов, но никого поблизости не увидел: ни Тороса, ни Лакра, ни коней, которых велел устроить еще полчаса назад. Более того, Стрегон смутно подозревал, что терпеливый южанин наверняка не просто так запоздал к ужину, а, скорее всего, выясняет отношения… в своей, южной манере… с чрезмерно острым на язык ланнийцем, который порой не может вовремя остановиться.
Отлично представляя, что именно способен наговорить язвительный Лакр, Стрегон понимал, как это должно было достать Тороса, чтобы тот позволил себе задержку. Кажется, этих обормотов опять придется лишить заслуженного отдыха, чтобы прекратили наконец осыпать друг друга остротами и угощать тумаками. Не дети, в самом-то деле, до магистров дотянули, но все равно хоть за ремень порой берись.
Стрегон свернул к конюшне, собираясь высказать все, что думает о расслабившихся побратимах, но не успел: из темноты на него кто-то налетел. Да не просто налетел, а на полном ходу толкнул, наступил на ногу, ойкнул от неожиданности. Разумеется, тут же отлетел обратно, едва не сев в большую лужу, и, возмущенно вскинув голову вверх, негромко прошипел:
— Торково копыто! Ты глаза свои дома, что ли, забыл?!
К несчастью, от резкого движения с наемника слетел низко надвинутый капюшон, и говоривший осекся. Попятился даже, будто привидение увидел, как-то странно осел, а потом судорожно вздохнул.
Стрегон хмуро взглянул на невежу, испортившего ему новые сапоги, но, к собственному неудовольствию, увидел лишь промокшего до нитки мальчишку, спешащего укрыться от дождя. Обычного, невысокого, закутанного в плащ юнца, с головы которого тоже сполз капюшон, открыв совсем еще молодое, безусое лицо, облепленное мокрыми каштановыми прядями.
Он плохо рассмотрел подробности, просто отметил, что парнишка хорош собой, но заострять на этом внимание не стал. А вот его глаза неожиданно заставили Стрегона нахмуриться — большие, светло-голубые, каких просто не бывает в природе. А если и бывают, то не у людей. И светилась в этих глазах такая оторопь, такое искреннее смятение, что наемник с досадой поджал губы.
— Ты?! — неслышно выдохнул потрясенный до глубины души пацан, отшатнувшись от него, как от самого Торка. Даже за грудь схватился, словно за пазухой у него висел спасительный оберег. Но почти сразу понял, что ошибся: на долгое мгновение замерев, он вдруг как-то разом осунулся. А потом и вовсе отвернулся, пряча погасший, тоскливый взгляд. — Прошу прощения. Обознался.
Стрегон так же хмуро кивнул, про себя подумав, что его-то как раз сложно с кем-либо перепутать, — длинные седые волосы, стянутые на затылке в хвост, и блекло-голубые глаза не слишком-то сочетались с его жестким, обветренным лицом, лишенным какого бы то ни было изящества. Крепкая фигура воина, жилистые руки, твердые мозоли на ладонях от постоянных упражнений с оружием. Немало рубцов, расчертивших его тело причудливой вязью шрамов… Он не был старым — не так давно разменял пятый десяток, в самую силу вошел, однако белые волосы, как какое-то проклятие, носил на голове с детства. Точно так же, как его отец, дед… и еще пять поколений предков, на которых всю жизнь стояла несмываемая метка полукровки.
Когда-то внешний вид доставлял ему беспокойство. Когда-то чуть заостренные кончики ушей сводили с ума, а цвет волос заставлял кипеть от ярости, едва Стрегон подмечал отвращение на чужих лицах. Полукровка, и этим все сказано. Как позорное клеймо, как жестокая метка, ненавистный ярлык, от которого не было никакого спасения. Эта слава тянулась за ним с раннего детства, словно навязчивый бред. И никому не было дела до того, что эльфийской крови в нем не половина, а лишь жалкая часть, щедро разбавленная человеческой. Что у настоящих полуэльфов глаза красные, а не голубые, волосы светлеют не с рождения, а лишь по достижении совершеннолетия. Но никто не хотел ничего понимать или слушать: люди видели его лицо и каждый раз отворачивались. Точно так же, как этот безусый пацан сегодня.
Правда, сейчас Стрегона это почти не задело. Ничто не промелькнуло в голове, кроме мимолетной мысли о забрызганном плаще и смутного сожаления об ушедшем детстве, когда он мог позволить себе смотреть чисто и открыто, как едва не упавший в грязь сопляк. Ни гнева, ни ярости, ни обиды. Ничего. Просто потому, что за годы в братстве он узнал себе настоящую цену. Со временем белые волосы из проклятия стали его персональным, хорошо узнаваемым знаком. Голос огрубел, превратившись из звонкого эльфийского колокольчика в хрипловатый баритон зрелого мужа. Юношеская мягкость черт исчезла под холодной маской отчуждения и щедрой россыпью шрамов. Уши свои он теперь видел только в отражении. Шутить не любил. На любую насмешку отвечал стремительным и быстрым ударом. А глаза… что ж, за эти годы и они превратились из жалобных, вопрошающих и несчастных в холодные, жесткие и сухие. Как раз такие, чтобы даже в братстве его откровенно побаивались, а за спиной, думая, что он
