– Это тоже не соответствует этикету.
– Л’лэарди Верана, вы все никак понять не можете, что императору нельзя возражать?
– Ну хватит издеваться. Я не просила вас о спасении. Добили бы уже.
Он не услышал. Засмеялся вдруг, будто придумал что-то забавное:
– Вам не хватает придворных церемоний? Можете спеть гимн во славу императора. Ну? Требую песню! Это приказ!
Испугавшись, я зачем-то действительно затянула тихонечко:
– Го-о-ори вечно, наш императо-оор, – сорвалась после очередного его неприличного поцелуя и решила намертво замолчать, не реагируя больше ни на какие его подколки.
Для меня происходящее сейчас, первая ночь с мужчиной – важно и страшно, а для него – игра, забавная, довольно жестокая. Так и должно быть. Ведь для него это – семь дней, а для меня – вся оставшаяся жизнь.
– Обе твои щиколотки я могу обхватить одной рукой.
Закидывать ноги на императора – это действительно уже край неприличия. Попыталась отодвинуться, но Дан тут же затащил меня на себя уже целиком.
– Нет, лежи. Ты легкая, но и довольно тяжелая. Будто на груди сидит большая птица.
В спальне не было отопления, ледяные полы, камень стен, помнящий холод всех зим. Но тело императора легко заменяло отсутствие камина. Я грелась его огнем и его довольно болезненными ласками, пыталась на них отвечать. Пусть в его воспоминаниях обо мне будет что-то приятное.
– У тебя глаза слезятся, молчаливая моя. Если я делаю что-то неприятное, ты можешь об этом сказать.
– Обнимайте меня. Я постоянно мерзну.
– Ты злая шутка Богини. Она хочет меня покарать. Каждый день твои шутки страшнее. И завтра ты ведь снова пошутишь? Что бы я ни делал, как бы ни просил? Небесное правосудие не знает милосердия. Все равно пошутишь, да?
По-моему, он бредил.
Глава 30
Когда не можешь жить ради себя, остается еще жизнь ради других. Такой способ существования не лишен удовольствий, если заботишься о том, кого любишь. Я решила лично поухаживать за Его Величеством во время ужина. Слуги в этом месте, ну их. То големы, то глухонемые.
Авердан уехал утром и вернулся поздно вечером, я даже не знала, приедет ли он сегодня. За день успела обследовать доступную мне территорию. Лазеек для бегства пока не нашла. Странный замок. Ни роскоши, ни удобств, привычных императорской семье. Даже деревянной мебели почти нет. Каменные столешницы, скамьи. Кое-где на граните и мраморе – следы, будто оплавленные. Окон тоже нет, невидимая тяжесть давит на голову – я догадывалась, что нахожусь где-то под землей. Императорские покои: кабинет, спальни, залы, столовые – отдельно, выше – комнаты прислуги, хозяйственные помещения, ниже – какие-то огромные пространства. Все три отсека тщательно отделены друг от друга несколькими дверями с охраной. Возможно, крепость была еще больше, но ни живьем обойти ее всю, ни обследовать ветром возможности не было.
– Как прошел день, Ваше Величество?
Сощурился на меня.
– Для тебя – хорошо. У меня опять нет сил тебя ругать.
– Жреческий совет по-прежнему негодует?
– Занят составлением закона «Об исключениях в Законе эскринас в случаях смертельной немощи девы-саганы». Собственно, разрешение на временное освобождение стихии ради спасения жизни девы существовало всегда, но неофициально.
– Вы так молоды, наделены властью, рисковали жизнью и теряли друзей на поле боя, но вы совсем не жестоки, Ваше Величество. Вы должны будете стать великим правителем.
Усмехнулся.
– Тебе не стоит надеяться ни на мое милосердие, ни на силу лести. Где шутиха? Подающая жаркое и смиренно подлизывающаяся ты скучна, как сушеная камер-фрейлина Данаяль. Я могу пожалеть, что спас тебя.
– Похоже, вы уже жалеете.
Он издевается совершенно откровенно, даже не пытаясь быть вежливым.
– Я не просила меня спасать. Я верю, что стану ветром. Не мертвым призраком, а свежим чистым ветерком, как в своих снах. И знаете что? В бестелесной жизни я буду хранителем. Вашим. Оберегать ваш сон, разгадывать замыслы ваших врагов, приносить вам запахи и новости со всего мира, как стопку утренних газет. Вы прислушивайтесь, пожалуйста, если вам покажется, что ветер пытается что-то сказать.
– А брат был прав. Ты сумасшедшая, но хитрая. – Дан вдруг отбросил стул, поднялся.
– Я дура и, увы, в трезвом рассудке.
– Значит, хранитель? Верноподданная? Ну докажи.
– Что доказать?
– На что готова сбежавшая невеста, чтобы доказать преданность своему императору.
– Я готова. Как доказать?
Огляделся по сторонам, зашарил в карманах, стремительно вышел. Вернулся с какой-то железкой, похоже, что раньше она была эфесом шпаги. Нагрел в ладони до того, что железо засветилось изнутри красным. Когда-то в детстве отец отвел меня в кузницу, и я смотрела с открытым ртом, как вязкий огонь превращается в затейливый подсвечник в форме ящера, как медленно гаснет чешуя и ящер становится непрозрачным, холодным. Тогда я сочла это чудом.
Дан бросил раскаленную железку на мраморную столешницу.
– Алэарди Верана, вот честность ваших слов. Как долго удастся продержать ее в руках?
– Мне – это взять в руки? Она же обожжет!
– А вы не готовы обжечься ради императора?
Авердан умел хранить бесстрастие, как самый настоящий земляной, долго не выдавая истинных чувств ни словом, ни жестом. Вспыхивал совершенно внезапно, среди полного спокойствия, и оттого еще более страшно. Скулы заострились, ноздри раздуваются, смотрит на меня с такой яростью, будто готов прикончить.
Не простил побег. Все это время – прятал бешенство, терпел.
– А-а-а! – не могу удержать вопля, железка брякается на пол. Не ожидала, что это будет так больно.
Презрительно усмехается. Быстро, чтобы не успеть передумать, хватаю, зажимаю железку в кулаке, до соленого привкуса закусываю губу.
– До-до-достаточно или еще?!
Осколок выбросила, ладонь кричит все так же. Наверное, надо отыскать холодную воду. Не буду с ним говорить, не о чем. Не просила спасать. Если спас кому-то жизнь, еще не значит, что можешь распоряжаться этой жизнью по собственному усмотрению. Замуж за камердинера, ага. Горе проигравшему. Вина моя только в том, что вы сильнее.
Поймал за руку. Сопротивляться, конечно, не буду. Как я мечтала улететь на свободу.
– Этой ночью я увидела сон. Или не сон. Совсем юную деву, которая тоже была заперта в этих комнатах. Все ее тело было покрыто страшными ожогами, она кричали от боли. Лежала на твердой каменной скамье, даже без простыни, а у нее вся спина – рана. Она была беременна. Чей-то голос сказал: «Больше мы не сможем поддерживать в ней жизнь. Надо вырезать ребенка». А она просила: «Это же не будет больно?» и «Помогите мне, пожалуйста. Я очень хочу жить».
Я не первая, которая умрет в этих стенах, да? Кто она? Как ее звали?
Пока говорила, лицо императора стремительно менялось. Побледнел, стиснул губы. Привыкла видеть его спокойным, уверенным в себе воином и правителем, а тут вдруг испуганный юнец лет двадцати или даже младше.
– Ты полукровка. Ш-ш-шутиха с замашками уличной девки. За напоминание о ней тебе следовало
