— Второй! Я должен жить, у меня не закончены дела, не выполнены клятвы и есть обязательства. Там, за порогом, меня не примут даже в качестве раба! Но я должен жить и сам прерывать жизнь не буду. Хочешь — убей меня сам, я ведь вижу, что ты нас, каннов, ненавидишь!.. — зло смотря мне в глаза, прорычал мой первый раб.
— Как скажешь; ты сделал свой выбор! — и, обращаясь уже к стоящему рядом бобику, спросил: — Какие наши действия дальше?
— Снимайте рубахи, мне нужны ваши предплечья. И предупреждаю: будет очень больно. Но, малыш, ничего не бойся и ничему не удивляйся. Если хочешь, закрой глаза. Но тогда пропустишь весьма интересное зрелище.
Я отошел на противоположный край алтаря, чтобы раздеться (уж очень сильно вонял старый пигмей), снял перевязь с ножами, вытащил томагавки из-за пояса, скинул футболку.
Пигмей разделся еще раньше и стоял теперь на коленях, обхватив свои хлипкие плечи трясущимися руками; его била крупная дрожь, и хотя вокруг была ночь, но теплая, продрогнуть он не мог; значит, его от пережитого так колотит.
Бобик уселся на задницу посередине алтаря и, запрокинув голову, закрыл глаза. Настраивается, наверное. Мы с пигмеем молчали, ожидая, когда пес очнется от своей медитации. Прошло немногим более часа. Когда бобик очнулся, то посмотрел на нас как-то… не очень хорошо: как, наверное, смотрят ученые на подопытных кроликов. Мне сразу стало дурно от предчувствий: вот же экспериментатор хренов… ведь он этого никогда не делал, но как загорелся — глаза сверкают, пасть раскрыл, язык вывалил, только что слюна не капает!
«Налюбовался, малыш? — с подколкой спросил бобик. — Не боись, я почти уверен в успехе!»
«Вот-вот, именно что „почти!“ — с запоздалым страхом подумал я.
Но было уже поздно, бобик оказался около меня и, сказав: „Замри, не бойся и не дергайся!“ — так, между делом, вонзил мне клыки в левое предплечье».
«Боже! Как больно!» — мысленно заорал я, стиснув зубы, но взгляда от пасти бобика не отводил. Между тем пес накладывал плетение прямо через зубы, проталкивая его мне в руку. Боль почти ушла, оставляя место жжению, которое увеличивалось по мере погружения в меня заклинания. Форма паутинки намертво впечаталась в мозг, что сильно удивило меня. Ведь я никогда не хвастался своей памятью, на деле дырявой, а тут — такие достижения… Однако! И тут же в голове щелкнуло: «Навык быстрого изучения», — ах, вот он как работает… Понятно!
Операция длилась долго, порядком измучив меня и вытащив клещами боли все силы. Наконец бобик разжал пасть и, отстранившись, принялся зализывать мне рану; снова в мозгу вспыхнула структура плетения зеленоватого цвета и совершенно замысловатого рисунка, что опять отпечаталось в памяти несмываемыми красками. «Лечит!» — пронеслось у меня в голове. Бобик отстранился совсем, и я рухнул на алтарь. Клубы белого дыма окутали руки, и по ним вверх от ладоней, уткнувшихся в гладкую, отполированную поверхность алтаря, поползло тепло, расслабляя и наполняя тело свежестью и силой. Лепота! В мозгу снова клюнуло: «Осторожно, наркотик!» — но оторваться от «сладкого» уже не было сил…
Вырвал меня из состояния кайфа бобик, резко заорав в моей голове:
«Не отвлекайся — смотри, что надо дальше делать, а спать будешь потом!»
Он стоял уже перед трясущимся пигмеем, который орал во весь голос, не слушая заверения бобика, что тот его есть не собирается. С горем пополам, но Тузику удалось провести аналогичные манипуляции со стариком, только первое плетение слегка отличалось от того, которое он поставил мне. От ора я оглох, ведь старик кричал так, что заглушал шум водопада, и доорался до того, что охрип и сейчас просто сипел. И вдруг я его почувствовал. Волна сильной боли накрыла меня, отчаяние и страх захлестнули гигантской волной, сводя с ума. Я шмякнулся на попу — терпеть боль становилось невыносимо — и закричал в унисон хрипам старика. А потом провалился в спасительное беспамятство.
ГЛАВА 17
День пятнадцатый
Очнулся на алтаре. Голова болит, во рту кака, горло першит. Разлепил глаза — раннее утро. Довольно свежо, бобик посреди постамента в позе сфинкса, а вот пигмея не видно — сбежал, что ли? Нет, вон он за постаментом с другой стороны, под кустом спит, и хорошо спит, и сны у него приятные, даже улыбается во сне. Я подскочил на месте! Как я мог знать, что он там, его же отсюда не видно?.. Подбежал к краю алтаря — точно, вон он дрыхнет, скотина старая, но как я его почу… А ведь бобик предупреждал, и вчера меня накрыло то, что чувствовал пигмей… и как теперь жить? Ладно, разберемся!
Быстро оделся, нацепил перевязь, распределил томагавки за поясом, подобрал арбалет, в кошель сложил ошейник и кольцо, подаренное новым герцогом. Нож любителя жертвоприношений сунул за пояс. Вроде ничего не забыл. Спрыгнул с постамента, подошел к пигмею, постоял немного, потом мыском сапога слегка попинал его ногу.
— Вставай, лежебока, все счастье проспишь!
Канн заворочался, открыл глаза. Увидел меня с оружием и попытался отползти под куст. Спросонья испугался, видимо. Потом выпучил глаза, поднес руки к шее, ощупал ее, и в глазах промелькнули искры радости. Меня снова накрыла волна, но уже безмерного счастья. Ну вот, мало мне было реакций уже собственного тела, так теперь еще и пигмей будет донимать… Надо учиться закрывать этот эмоциональный канал.
— Проснулся, вонючка? Вставай давай, у нас дела.
Старик подскочил на ноги и вдруг поклонился в пояс:
— Да, господин, я готов.
Я опешил — «господин»! Интересненько!.. Ладно, и это переживу. Хорошо, что могу его слышать — надо спросить, какие языки он знает: может, научит?
— Пошли. Возьми мешок — вон у постамента лежит, и иди за мной.
Сам поднял пустой мешок, закинул его на плечо и двинул к кустам, пигмею же достался тяжелый мешок, заполненный продуктами; сзади идет, пыхтит, но тащит. Выбрались на другую сторону изгороди, и тут меня поразило поведение пигмея: он так удивился, увидев раскиданные мешки и свертки, что впал в ступор. Я пожал плечами и молча стал укладывать в пустой мешок вещи и свертки, а когда отвлекся от собирательства, увидел, что рядом на коленях ползает сам не свой старик, собирая все раскиданное в одну кучу.
— Не спеши, сразу всё не заберем, придется еще пару раз идти. Пошли, у нас много дел, и первое — тебя отмыть, а то воняешь сильно.
Подошли к входу в пещеры. Надо было видеть его глаза!.. Он что же, думал, что жить будем под открытым небом? Наверное…
— Жди здесь, никуда не уходи, — сказал, передавая ему свой нагруженный
