Он так и продолжал выжидательно смотреть на меня. Ну конечно, я для него такой кладезь небывалых чудес, что с меня станется выдать еще одно. Если бы только я знала, как его выдать.
— Мы попытаемся его посадить, — заверила я Зимояра. А что еще мне было делать? — Сможешь заморозить землю?
Король согласно склонил голову. Но стоило нам открыть дверь, как он весь содрогнулся от окатившей его жаркой волны, жарче, чем воздух в доме. Снаружи пахло теплом, мокрой землей и весной. Он все равно шагнул за порог, согнувшись и прикрываясь локтем, как человек, идущий сквозь завывания метели.
Возле дверей еще остался земляной холмик, где Стефан пытался посадить орех. Хорошее место для дерева — вырастет, и будет тень в доме. Зимояр коснулся земли, и из его пальцев вытекло совсем чуть-чуть изморози, да и та тут же исчезла, как дыхание на холодном стекле. Я торопливо засунула орех в землю и придавила его сверху рукой Зимояра; несколько чуть заметных серебристых струек пролились из его руки и тут же пропали.
Он отнял руку, посмотрел немного на землю и покачал головой. Я вытащила орех из земли. Он лежал у меня на ладони, а я мысленно рассуждала. Значит, по весне он не прорастет. И тут меня осенило: ведь Чернобог нашел способ проникнуть в мир Зимояров! А раньше-то у него не получалось!
Я вскочила и помчалась к глубокой лохани на заднем дворе. Я заглянула в воду. Просто деревянная лохань, просто вода, но в ней должно быть что-то еще — то есть кто-то еще, и это Ирина, она стоит в своей серебряной короне там, на той стороне. Она впустила Чернобога в зимнее королевство, спасая Литвас от владыки Зимояров, которого я освободила.
Неизвестно, правда, там ли она. А если там, неизвестно, захочет ли помогать мне. А если захочет, я толком не знаю, о чем ее просить. Но на этой стороне в одиночку мне больше ничего не сделать. Здесь двери появляются посреди глухой стены, откуда ни возьмись возникают комнаты и шкафы — я постаралась сосредоточиться на всем этом, закрыла глаза и погрузила орех в воду. Я протянула руку к надежде.
Я не ударилась костяшками о дно. Рука уходила в воду, глубже и глубже, и вдруг она встретилась с еще чьей-то рукой. Я ухватилась за эту руку, всунула в нее орех и резко выдернула свою руку из лохани. Ореха на моей ладони не было. Я внимательно исследовала лохань — в чистой воде дно просматривалось хорошо. Но ореха не было и там.
Я еще мгновение ошеломленно смотрела на воду, не веря собственным глазам. Потом я побежала к двери; все столпились вокруг Зимояра, а он бессильно привалился к стене, весь истончившийся, блестевший, словно бы от пота, с перекошенным болью лицом. Я схватила его за руки:
— Он прошел! Он там, у вас! Что теперь делать?
Он смотрел на меня, но как будто уже не видел; глаза размазались в бело-голубое пятно, подернулись поволокой.
— Пробудите его к жизни, — прошептал он. — Пробудите к жизни. Пробудите, если сумеете.
— Как? — спросила я, но он уже закрыл глаза и замолчал. А я, отчаявшись, села рядом.
— Мирьем, — задумчиво заговорил отец. Я подняла на него горестный взгляд. — Сейчас не тот месяц, но ведь деревья еще не цвели, и плоды еще не созрели. Мы можем произнести благословение. — Он обернулся к Стефану, Ванде и Сергею и мягко прибавил: — Говорят даже, что это помогает душам, что вернулись к нам в растениях, в плодах или деревьях, обрести свободу.
Отец протянул одну руку мне, другую матери. Мы так делали каждую весну — становились вокруг нашей единственной маленькой яблоньки и говорили все вместе: «Барух ата адонай, элохэйну мелех хаолам, шело хасайр б’оламо клум, убара бо брийот товот в’вианот товот, лейханот бахем б’най адам». Это благословение цветущих деревьев. Мне всегда нравилось произносить его: в нем чувствовалось дыхание надежды, грядущее облегчение. Эти слова означали, что зима миновала, что вскоре у нас будут плоды в пищу, что изобилие придет в мир. В детстве, когда наступала весна, я каждое утро выбегала на двор и проверяла: не проклюнулись ли на ветках листочки? Потому что мне нужно было во что бы то ни стало первой их увидеть, со всех ног прибежать к отцу и рассказать ему новости. В этот раз я читала благословение истово, пылко, стараясь каждое слово запечатлеть в памяти. Все слова были словно выписаны серебром у меня перед глазами — я проговаривала их, и они превращались в золото.
Мы закончили и замолчали. Сначала ничего не произошло — ничего заметного глазу. Но вдруг Стефан вскрикнул и кинулся к воротам. Он махал руками, прогоняя пичугу, которая уселась возле ворот что-то поклевать. Стефан так и замер там, крепко сжав кулаки, и стоял, пока не подошли сначала Ванда с Сергеем, потом и все мы. Из земли пробивался маленький белый росток. Будто извивающийся мягкий червячок выполз наружу.
Мы стояли и смотрели на него. Мне доводилось видеть, как прорастают семена, как бобы вылезают из земли. Но этот росток вытягивался очень быстро — вся весна за считаные мгновения проносилась перед нами. Вот он превратился в тонкое белое деревце и начал рывками расти вверх — будто кто-то карабкался вверх по веревке, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дух. Макушку деревца украсила корона из крошечных белесых листиков. Они разворачивались, как флаги на ветру, а потом стремительно разрастались и, колыхаясь, тянулись вверх. Когда деревце стало мне по колено, оно принялось ветвиться: веточки, как тонкие кнутики, выхлестывались у него по бокам, и раскрывалось еще больше белых листьев. Мы попятились, давая место растущему дереву. А оно росло и росло — теперь уже спокойно, ровно, уверенно.
Я бросилась к Зимояру. Он не очнулся, даже не пошевелился. Он лежал, прислонившись к стене, совсем тонкий,
