Восторженный рёв оглушил меня.
В колеблющемся оранжевом свете лица, искажённые сопереживанием, любопытством, жаждой потехи, показались мне одновременно уродливыми – и прекрасными.
Но я сохранял видимость спокойствия; надежда на удачный исход моего собственного предприятия крепла с каждым мигом, с каждым долетающим до меня истеричным или радостным выкриком.
Но я был не главным участником действа; на меня никто не смотрел.
Молодой Финист обнял Марью за плечи и повёл прочь. Бледная Марья, со следами от узлов на голых руках, держалась твёрдо, но я успел увидеть: её глаза полны слёз.
Я увидел, как люди любят младшего Финиста; ему выкрикивали слова одобрения, его хлопали по плечам и шее, к нему тянули руки, чтобы просто дотронуться. Он шёл по коридору любви, обнимая за плечи свою избранницу.
Он был их будущим властителем.
Влюбившись в него, они – мой народ – надеялись, что сын сделает их счастливыми: когда отец уйдёт, сын продолжит его дело; выкрикивая его имя – они переживали за себя и думали о себе.
Итак, младший Финист, сын князя народа птицечеловеков, сам увёл земную девушку Марью с городской площади.
Если бы я знал, что больше никогда не увижу ни его, ни её, – я бы, разумеется, постарался запомнить какие-то подробности. Но я помню только, что Марья всем телом крупно сотрясалась в ознобе.
Она замёрзла, она ещё не совсем привыкла к холоду и высоте; мальчишка Финист должен был это понимать, но нет: продолжал держать её за плечи, а надо было хоть что-нибудь накинуть; я хотел было крикнуть ему про шубу, но не крикнул.
Наши пути разошлись в тот миг.
Нельзя сказать, что я сильно порадовался за девку. Она нравилась мне самому. Мне было неприятно смотреть, как другой мужчина – гораздо более привлекательный, молодой и богатый – уводит её к себе.
Но такова жизнь.
В том, что они соединились, есть моя большая заслуга.
Если бы не я – не случилось бы ничего.
Шум, сопровождавший уход Финиста и Марьи, длился до тех пор, пока оба не исчезли за дверью княжьего дома.
На пороге Финист и Марья поворотились к людям и поклонились оба, и все, кто там был, поклонились в ответ.
И сам старый князь поднялся со своего места, и Сорока, сидящая рядом с ним, и охранники по сторонам клетки, – и я тоже поклонился. И так кончилась моя связь с земной девкой Марьей.
Я помог ей, как до меня помогли другие.
Я помог ей, потому что она мне понравилась. Но она любила другого, и с этим ничего нельзя было поделать.
Финист и Марья исчезли, молодые и счастливые, а я остался.
Жрец снова ударил в гонг. Пора было заканчивать.
Шум понемногу стих. Все устали, и после триумфа, устроенного княжескому сыну, многие покинули площадь.
Старый князь, поклонившись собственному сыну, повернулся ко мне; моя очередь, понял я.
– Третий обвиняемый, – провозгласил Финист-старший и закашлялся. Толпа ждала, пока он переведёт дух. – И последний. Соловей, бывший воин городской охраны. Двадцать лет назад осуждён и изгнан. Теперь вернулся. Хочет снисхождения и прощения. Это должен решить народ. Теперь, если подсудимому есть, что сказать, пусть он говорит, потому что другого случая не будет.
Я кожей почувствовал обращённые на меня взгляды.
Теперь мне нужно было подобрать верные слова, а также и точную интонацию.
Но голова моя плохо работала, я до сих пор не знаю, как относиться к тому, что произошло дальше.
11.От волнения у меня перехватило горло.
Я остался один в клетке; как ни странно, это придало мне уверенности. Все четыре зарешёченных угла были мои, все взгляды были направлены на меня. Смотрел князь, заметно уставший, смотрела Сорока, сидящая с прямой спиной и сложенными на коленях руками, смотрели четверо жёлтых жрецов со своей скамьи. Смотрели передние ряды – городские аристократы, сверкающая бриллиантами молодёжь, сторонники Цесарки; смотрели протиснувшиеся меж ними бойкие подростки, смотрели старшие, примерно мои ровесники, выглядящие значительно скромнее, уже сами – родители собственных взрослых детей; смотрели дальние ряды, одетые гораздо менее шикарно, с лицами более обветренными и взглядами более равнодушными.
Я не питал иллюзий. Большинство пришло, чтобы развлечься редкой потехой.
– Многие из вас должны меня помнить, – сказал я. – Двадцать лет назад вы приговорили меня к смерти. Потом наш князь, – я показал подбородком на старшего Финиста, – пощадил меня и заменил казнь на изгнание. Точно так же, как сегодня он пощадил другого человека, женщину. Вот: прошло двадцать лет, я прибыл, чтобы воззвать к вашей милости. Прошу вас, разрешите мне вернуться. Я достаточно наказан. Я был молодым дураком, теперь я взрослый человек. Моя мать и мой отец умерли, в моём доме теперь живут дальние родственники, я хотел бы с ними соединиться. Я хотел бы снова соединиться со всеми вами. Я признаю́ все обвинения. Я привёз в небесный город дикую девушку. Я научил её, как наняться на работу в княжий дом…
Меня внимательно слушали, но по дальним краям площади я заметил шевеление: люди продолжали уходить.
Самое интересное закончилось. Первую красавицу города опозорили, заставили явить наготу и скандально изгнали. Главную обвиняемую не только пощадили, но и возвысили; неслыханный случай, однако десять тысяч глаз всё видели. Княжий сын сделает её своей женой. Третий и последний преступник не столь интересен. Какой-то бывший хулиган, всеми забытый, выгнанный прочь и теперь взыскующий пощады.
– Завет велит вам убивать изменников – но вы не убиваете. Завет запрещает связи с дикарями – но все с ними связаны. В ваших домах прислуга из дикарей, в ваших сундуках золото дикарей, в ваших постелях – дикие девушки, у охраны – мечи из дикого металла. Мы должны переписать вторую главу Завета. Иначе – все мы, птицечеловеки, сильнейшие разумные существа этого мира – будем просто врать друг другу! На словах мы чтим Завет, а на деле – предаём его! Это нас разлагает! Так нельзя! Решайтесь! Измените старые правила! Мы должны бывать внизу и иметь дело с дикарями!
– Хула! – громко закричал второй жрец, вскочив со своего места. – Замолчи! Тут не место и не время для таких разговоров!
Я немедленно заткнулся и принял самый покаянный вид. Сейчас мне уже не нужно было обращать на себя внимание, спорить и перечить влиятельным персонам. Сейчас мне следовало оставаться кротким, мирным, вызывающим если не жалость, то хотя бы общую симпатию.
Но вдруг в тишине первый жрец – самый морщинистый, ссохшийся, согбенный, напоминающий земную ведьму Язву, такой же – мнимо ветхий, не слишком старый, но достоверно изображающий слишком старого, – проворно восстал со скамьи, поднял колотушку и снова ударил в гонг.
Второй жрец явно не ожидал этого, посмотрел с удивлением, – а первый, едва звук раскатился до дальних
