Всё здесь было налажено и продумано; те, от кого зависела судьба Вертограда, остались на своих местах, сохранили трезвый рассудок и, в конечном итоге, спасли город от гибели.
– Тушите огни! – крикнул старый князь. – Держите город всей силой!
Факельщики бросились засыпать песком светильники.
Всё погрузилось во мрак.
Я закрыл глаза, сосредоточился, схватил железные прутья и взлетел. Потащил, потянул за собой клетку, площадь, Храм, дома Внутреннего круга и Внешнего, свой собственный дом, своих соседей и родственников, друзей – всё, что любил; всё, что сделало меня – мной; мою утлую, поскрипывающую деревянную родину.
Из пяти тысяч моих сограждан во время падения сразу сбежали, поддавшись панике, примерно четыре тысячи, но оставшиеся сохранили хладнокровие и удержали город.
Увидев, что падение остановилось, сбежавшие стали возвращаться: они возникали из ночного мрака и опускались на настил, сначала сильные молодые мужчины и женщины, потом старики, потом матери с детьми.
Каждый прилетевший мгновенно включался в общее летательное усилие, и подъём трещащей и скрипящей деревянной конструкции продолжался почти всю ночь, в тишине и темноте.
Подъём остановили, только когда большинство ощутило холод и трудности с дыханием.
На такой высоте небо было невероятно высоким и абсолютно чёрным; бессчётные звёзды сияли ледяным светом.
Пока мы поднимали обитель выше и выше, никто не произнёс ни слова. Только дети плакали на руках у матерей.
В городе горел единственный сигнальный огонь – светильник на вершине Храма Солнца: ориентир и маяк для всех заблудших.
Когда подъём остановился, когда стало ясно, что опасность миновала, катастрофа предотвращена и никто не пострадал, – люди стали покидать площадь, так же молча и торопливо; все были подавлены и напуганы, все устали, все хотели разойтись по домам и обнять своих родных.
Про меня забыли в четвёртый раз, да и сам я про себя забыл.
Но нашёлся человек, который вспомнил. В темноте я не сразу его разглядел.
Второй жрец подошёл к клетке и велел охраннику:
– Открой. Выпусти его.
Охранник кивнул напарнику, тот отправился в сторону кафедры, спрашивать разрешения у командира; пропал во тьме, но быстро вернулся. По его знаку клетку отомкнули.
– Чирок, – сказал я второму жрецу. – Мы вроде бы родственники. Или я ошибаюсь?
– Да, – ответил второй жрец, распахивая передо мной дверь. – Наши деды были братьями. После смерти твоего отца я унаследовал твой дом. Выходи.
Первый охранник выхватил нож и ловко разрезал путы на моих локтях. Я выпрямил руки и едва не закричал от боли. Чирок равнодушно смотрел, как я морщусь и кусаю губы.
– Уходи, – сказал мне Чирок. – Покинь город. Тебя не простят. Все будут думать, что падение связано с тобой. Исчезни. Вернёшься лет через пять, и тебя помилуют. Прощай.
Я понимал, что он прав, и одновременно не хотел понимать.
Боль в затёкших руках помогла мне пережить разочарование.
Я повернулся и бросился к князю.
Он уже сошёл с кафедры. Сегодняшняя ночь тяжело ему далась, но хозяин города держался прямо и ступал твёрдо. Он шагал в сторону дома, лишь совсем немного опираясь на руку Куланга.
Он увидел меня; помрачнел.
– А, – сказал он тихо. – Ты.
Я поклонился.
– Вот что, – произнёс князь вяло и угрюмо, – пока исчезни. Возвращайся вниз и там сиди, внизу. Народ тебя не простил. Года через три вернись, и мы что-нибудь придумаем. Понял?
– Да, – ответил я. – Всё понял. Прощай, князь Финист. Благодарю тебя за доброту.
Я посмотрел на Куланга, на Сороку, кивнул всем сразу.
– Прощайте все.
Руки болели; летательное усилие далось мне мучительно.
Но я взлетел так быстро, как только мог.
Погружённый в темноту город остался позади.
12.Я пишу эти неказистые записки в первую очередь для своих прямых потомков, таких же летающих людей, как я сам.
Но я хотел бы, чтоб мою повесть прочитали и земные дикари.
Для них, мало смыслящих в устройстве природы птицечеловека, я сделал специальные пояснения.
Для меня главное – чтоб я был понят. Чтоб любой читатель этих строк составил исчерпывающее мнение обо всём произошедшем.
Неважно, кто он: дикарь или летающий человек.
Эта история закончилась ко всеобщему благополучию, счастливо для большинства её героев.
Падение города, как потом подсчитали жрецы, длилось всего три или четыре мгновения. Конструкция провалилась едва на семьсот локтей.
Но птицечеловеки были ещё много недель сильно подавлены, изживали в себе страх, обсуждали случившееся.
Обо мне никто не вспоминал.
Потом, спустя, может быть, месяц, все понемногу успокоились.
Княжеский сын Финист женился на земной девушке Марье.
За три года она родила ему троих детей: двух сыновей и дочь.
Что произошло тогда, в спальне, каким образом Марья разбудила память Финиста и заставила его вспомнить прошлое, – никто не знал. Некоторые недоброжелатели и завистники продолжали потихоньку шептаться по углам, упоминали тёмное земное колдовство, но в общем молодую княгиню в городе полюбили, и каждый раз, когда она разрешалась от бремени, – шумно праздновали.
Старый князь выглядел во время суда сильно сдавшим, больным – но, когда всё кончилось, его здоровье вдруг окрепло.
Говорят, хозяин города был очень доволен браком своего сына, ему нравилась невестка.
Прежняя жена – Цесарка – была изгнана, улетела на поверхность, но спустя двое суток вернулась, измученная и грязная, и умоляла её пощадить. Никто не удивился. Несчастной молодой дуре разрешили остаться в городе. Но старый князь поставил свои условия: Цесарка на всё согласилась, лобызала его руку, затем обрила голову и приняла обет безбрачия сроком на десять лет, и посвятила себя алтарной службе при Главном Храме.
Неясыт, её отец, ушёл в отставку с поста старшего охраны. Его место занял Куланг. Но если прежний главный воин берёг персону старого князя, – то его преемнику был отдан другой приказ: охранять прежде всего сына и его жену, и детей их.
Таким образом, старик произвёл политическую реформу: переподчинил городских воинов своему сыну. Формально это было передачей власти.
Вся охрана принесла новую присягу младшему Финисту.
Сорока осталась при своём месте управительницы и учредила в княжьем доме самую страшную и жестокую экономию, какую только можно себе представить, жалела каждый свечной огарок и каждый тряпичный лоскут.
Любопытно, что княгиня Марья, привыкшая к дикой, бедной и тяжёлой жизни, составила ей в этом полную подмогу.
Она, например, выгнала одного из двух личных княжеских портных и одного из двух личных сапожников, и сама следила за всей одеждой своего мужа и его отца, сама чинила и штопала, сама контролировала, как чистят и провеивают их сапоги.
Повторяю: всё завершилось к общему счастью.
Единственный, о ком я ничего не знаю, – это Кречет, тот самый хранитель кладовых, когда-то мною ограбленный и избитый.
Тут, в последних строках, я должен признаться, что никакого разбойного нападения не было. Кречет не служил в охране, но однажды пришёл в казарму развлечься, поиграть в кости, и проиграл мне крупную сумму, но отдавать не
