– Всё сказанное, – тонким голосом выкрикнул первый жрец, – есть хула и ересь! Однако существует и верное зерно! Оно в том, что Завет пора переписать!
Второй жрец коротко всплеснул обеими руками.
Третий и четвёртый жрецы, продолжавшие сидеть, ни разу так и не подавшие голоса, – переглянулись.
Толпа молчала.
Кутх, вспомнил я. Имя этого маленького, как бы изжаренного Солнцем, старшего жреца – Кутх. На одном из земных наречий так называют ворона.
– Конечно, – продолжал он, глядя вокруг исподлобья, – мы изменим Завет не ради общения с дикарями. Наоборот: ради полного с ними разрыва. Нам заповедано совершенное расставание с нижним миром! – Его голос скрипел, но звучал так, что его нельзя было не расслышать. – Мы должны совершить холодный подъём! Мы должны увести нашу обитель на границу верхнего неба! На высоту в пятьдесят тысяч локтей…
Жрец собирался продолжать, но старый Финист выкрикнул в глубоком раздражении:
– Довольно! Пока я жив – так не будет!
– Ты, князь Финист, – возразил Кутх, – не всегда будешь жив. Как и я. Как и все мы!
С каждым новым сказанным словом его голос набирал мощь; было странно видеть, как столь кривое и слабое тело может производить такие сильные звуки.
– Посмотри на свой народ! – грянул он, потрясая колотушкой в высоко поднятой сухой руке. – Он тонет в золоте. Он пропитан обманом. Он говорит себе, что верен Завету, – а на самом деле давно его предал. Прикажи поднять город, князь Финист! Прикажи сейчас! В подъёме – наше спасение!
Он собирался говорить и дальше, но тут остальные жрецы – второй, третий и четвёртый – одновременно выпростали из складок своих хитонов узкие смуглые руки и подняли их.
Поднял руку и старый князь, и Сорока; она выглядела, рядом со старшим Финистом, как серое пятно, как пустое место, но лично я был благодарен ей: она первая признала меня невиновным.
Увидев, что все прочие участники суда требуют тишины, верховный жрец Кутх умолк.
Все ждали, что скажет старый князь, но он молча ткнул пальцем в третьего жреца.
Третий – на вид лет семидесяти, уже дряблый, но ещё крепкий внутренней крепостью, до сих пор, как уже было сказано, не подавший ни голоса, ни явного знака, встал, выступил вперёд и сказал:
– В Храме Солнца нет единства мнений относительно холодного подъёма. Однако мы считаем, что ревизия Завета назрела. Сегодня были сказаны важные слова. Наш народ давно открылся дикарям и вступил с ними в длительную связь. Это произошло по воле Солнца, и никак иначе. Этот парень, – третий жрец кивнул на меня, – по-своему прав. Дикари давно являются частью нашей жизни.
Я не ожидал столь сильного выступления в мою поддержку, особенно от человека, совершенно мне незнакомого. Это выглядело как чудо. По мне прокатился озноб.
– Нет! – закричал Кутх. – Только холодный подъём спасёт нашу расу!
– Наша раса не нуждается в спасении! – не менее громко закричал третий жрец. – Мы уже спасены! Мы должны процветать! Так заповедано!
– Хула! – возразил Кутх, всё более распаляясь. – Процветает тот, кто стремится к могуществу!
– И это хула! – отбил третий жрец. – От разреженного воздуха мы все будем страдать! Это против Завета! Нужно опустить город и открыться дикарям!
– Поднять город!
– Опустить город!
Старый князь, с мученической гримасой на бледном лице, встал и махнул рукой.
– Замолчите оба! Мы ничего не будем делать! Мы не поднимем город, мы не опустим его! Мы не станем переписывать древние правила! Мы оставим всё, как есть!
Люди зашумели, кто-то одобрительно захлопал, но другие – многочисленные – засвистели и зароптали.
На меня никто не смотрел, про меня опять забыли; что мне делать, как себя вести – я не знал; ощущал только странную слабость в груди и в ногах; незнакомое, неприятное чувство, как будто куда-то утекала летательная сила; меня прошиб пот, и я упёрся лбом в прутья решётки.
Руки, связанные за спиной в двух местах, вконец затекли; я понял, что изнемог физически, и желаю, чтобы всё кончилось с любым для меня результатом – лишь бы кончилось.
Но я преодолел этот миг слабости.
– Холодный подъём! – треснувшим, но сильным басом кричал Кутх. – Поднять город!
– Опустить город! – кричал третий жрец.
– Замолчите оба! – кричал старый князь.
– Поднять город! – кричали многие в толпе.
– Опустить город! – кричали другие, столь же многочисленные.
– Ничего не делать! – кричали и третьи, тоже многие.
– Никакого холодного подъёма!
– Никаких дикарей!
– Оставить, как есть!
Ощущение тревоги усилилось, и я задрожал. Ничего подобного раньше со мной не происходило. Это был приступ нутряного, первобытного ужаса.
Шум голосов тоже пресёкся; люди почувствовали то же, что и я.
Замолчали жрецы, стоя против друг друга с разинутыми, в пылу полемики, ртами, с выкаченными глазами. Замолчал старый князь: он повёл себя странно, поднял перед собой обе руки ладонями вниз, и страх исказил его тёмное морщинистое лицо.
Может быть, два или три мгновения ничего не происходило, но все собравшиеся, тысячи летающих людей, одновременно ощутили нечто неизвестное, пугающее.
Опора дрогнула под нашими ногами.
Женщины немедленно завизжали от страха. Закричали дети и подростки.
То, на что мы опирались, на чём стояли, – наш город, наша небесная родина, наше неуязвимое убежище, – исчез из-под наших ступней, провалился в пустоту, вниз.
Более кошмарного чувства я никогда не испытывал.
Город стал падать подобно камню.
Ужас объял всех собравшихся; одни схватились за соседа, другие бросились бежать, расталкивая прочих; третьи вообще не знали, что делать, и только смотрели друг на друга с изумлением.
Затем, повинуясь рефлексу, все присутствующие взлетели.
На площади оставалось примерно четыре тысячи человек; они взмыли в воздух как один.
Мне, запертому в клетке, инстинкт тоже повелел взлететь, – но куда?
Я стал падать вместе с городом.
Увидел, как густая толпа летающих людей, кричащая от ужаса, ушла вверх, в чёрное небо, – я же, вместе с площадью, Храмом и клеткой, устремился в обратном направлении.
Охранявшие клетку двое воинов не покинули свои посты – ухватились руками за железные прутья; я видел их глаза, расширенные от страха и непонимания.
Остались на месте, вцепившись в кресла, старый князь Финист и Сорока.
Остались четверо жрецов.
Остался Куланг, остались все воины.
– Держите город! – громогласно закричал князь, и снова вытянул руки ладонями вниз. – Держите!
Я не успел ничего понять; падение длилось едва несколько мгновений. Деревянная обитель чудовищно сотряслась всеми своими сочленениями, оглушительно затрещала и заскрипела, но понемногу остановилась.
Теперь я увидел, что сбежали не все. Из домов выходили те, кто раньше прочих ушёл с площади; те, кого катастрофа застала в домах.
Эти озирались и смотрели на князя.
Странно было видеть площадь, забитую людьми – и вдруг опустевшую за кратчайший промежуток времени.
Несколько светильников по углам площади упали; горящая земляная кровь растеклась по помосту, и вот-вот могли бы вспыхнуть несколько опасных пожаров – но мгновенно подскочившие факельщики с вёдрами песка быстро засы́пали открытое пламя.
Увидев, что факельщики тоже не поддались панике, не сбежали
