На берегу была ещё одна: сидела шагах в десяти от края. Не мавка – человек.
Девка. С ногами.
Русоволосая, тонкая, невысокая, закутанная в драное тряпьё.
Тут я понял, что пение и игры затеяны ради этой девки: она не отрывала взгляда от мавок и улыбалась, и вот-вот должна была скинуть лохмотья и зайти в воду, и на том закончить свои земные дни.
Я присмотрелся к сидящей на берегу девке и вздрогнул: она была похожа на ту, что я любил когда-то.
Вернулась, нашлась! – едва не закричал я.
Но волосы у моей любимой Зори были тёмные, а у этой, незнакомой, – светлые. И я понял, что обознался.
– Ножами ничего не сделать, – прошептал Тороп. – Надо вернуться и взять рогатины.
Тем же макаром, пластаясь в зарослях осоки, мы вернулись к месту, где оставили котомки и оружие.
Малой Потык не имел рогатины, только нож и палицу, про которую я уже говорил; зато у нас с Торопом были крепкие, проверенные, осиновые, в рост человека, с бронзовыми остриями: со своей рогатиной я трижды ходил на россомаху и медведя. А также ходил и на врагов, но только в дальних походах; об этом сообщу позже.
Одна россомашья шкура до сих пор со мной, я на ней сплю.
Наконец, у меня – единственного воина из троих – имелся боевой топор из крепчайшего железа: подарок отца на совершеннолетие. Но я его берёг и не пускал в дело без веской причины, а носил всегда за спиной, в петле.
– Ну и ну, – тихо сказал возбуждённый Потык. – Пять мавок! Они что, всегда тут живут?
– Кто их знает, – сказал я. – Ты хоть раз мавку видел?
– Одну видел, – признался малой. – Побитую. На берегу валялась. Мне шесть лет было. Мы с друзьями хотели волосы у неё отрезать, думали, она без сил… А она – глаза открыла, да как закричит! Подпрыгнула – и в воду. А мы со страху обосрались.
– Это хорошо, – сказал Тороп. – Обосрался – значит, запомнил.
Мы поправили брони и надели шлемы.
У Торопа была лёгкая и удобная броня – трёхслойный льняной поволочень, густо стёганный шерстяной нитью, а по груди укреплённый несколькими медными щетинами. Я знал умельца, делавшего такие брони: он перенял образец у кочевников, а те, как он утверждал, в свою очередь, переняли у ромеев.
Собрались, двинули к озеру, уже не хоронясь, в полный рост, скорым шагом.
– А как мы с ними справимся? – спросил Потык. – На одну мавку всемером ходят, а их там пятеро… А нас – трое…
– Никак не справимся, – ответил я. – Но жути нагоним, и девку уведём. Ты, главное, вперёд не лезь.
Нам оставалось шагов сорок – пятьдесят, когда мы услышали истошный визг нескольких нечеловеческих глоток.
Только мавки могут так визжать: от их дурного вопля закладывает уши, и озноб по всему телу, и ноги к земле прирастают. Но я пересилил себя, перехватил рогатину, побежал.
А уже никого не было ни в воде, ни на берегу: только плеснуло посреди озера, на миг показались зелёные волосы, и эхо прогулялось меж еловых ветвей:
– Зря… Зря… Зря…
Я первым дошёл до места, где сидела девка. Здесь трава была примята и лежало драное рубище, а рядом – тощая котомка. Хорошо заметен был след: раздевшись, несчастная приблизилась к воде, вошла едва по колено – далее её схватили и утащили на глубину.
– Что ж она… – пробормотал малой Потык. – Как же они её… Когда успели?
– Успели, – угрюмо сказал Тороп. – Нежить своё дело знает.
Потык задрожал и покрылся пятнами. Я уже понял, что парень был боевой и резкий. Он схватил с земли камень, гневно заорал, швырнул подальше в воду.
– Твари! Твари!
– Угомонись, – сказал Тороп. – Уже всё. Сгинул человек. Ничего нельзя сделать.
– Можно! – крикнул малой Потык. – Я людей приведу! У меня все друзья – рыболовы! Возьмём сети, бредни! Пройдём всё озеро от берега к берегу! Всю нечисть переловим! Изломаем на позвонки!
– Пробовали, – ответил Тороп. – Ловили, ломали. Они возвращаются. Они, как мы, живут здесь и всегда жить будут. А ты что же, ничего этого не знаешь?
Потык поискал, нашёл второй камень и швырнул вслед первому. Поднялись брызги – но как поднялись, так и упали, и снова вода разгладилась: не вставали со дна пузыри, не дёргала плавниками рыба, как будто всё умерло и сама вода обратилась в мёртвую.
– Знаю лучше вас, – ответил Потык. – Чтоб вы понимали: меня волхвы в ученики берут. Это лето – последнее, осенью я уже буду служить при требище. Я три языка знаю, и все руны: и древние, и новые, и запретные. И про нежить тоже много знаю…
– А раз знаешь, – перебил Тороп, – так молчи. Кто сказал – тот проиграл. Молчи.
Но малой Потык не хотел успокоиться, он заплакал и стал искать третий камень, однако не нашёл.
– Она только что тут сидела! И что? Всё? Её – нет? Утопили?
Я оглянулся на Торопа: он тоже горевал.
Это был тяжёлый момент: мы шли совсем за другим делом, никого не трогали, и никакие мавки нам были не нужны. Три деревни отрядили нас, чтоб угомонить змея. И вот, в самом начале пути, когда ещё не дошло до дела, – мы случайно увидели человеческую гибель.
Это был самый дурной знак из всех дурных знаков.
Я поднял с земли лохмотья: девичью рубаху длиной до колена, какие носят в тёплых краях. Чиненную и перечиненную, выгоревшую на солнце, со следами пятен крови на рукавах: хозяйка этой истлевшей рубахи явно часто делала богам красные подношения.
Под рубахой я увидел обувь погибшей девки. Необыкновенного вида сандалии с подошвой, целиком скованной из железа, с кожаными ремнями, также соединёнными меж собой железными скобами.
Обе железные подошвы были стёрты допуста и лопнули во многих местах.
Чья странная прихоть заставила девку носить на ногах железо – я не мог понять; но не удивился.
Здесь же лежали две чёрных от грязи, драных тряпки: обмотки-онучи.
В котомке не было ничего, кроме железного песта толщиной в палец и длиной в три пальца. Пест был отполирован, как будто девка много дней не выпускала его из рук. Очевидно, она держала этот странный предмет при себе в качестве оружия.
Скорее всего, подумал я тогда, эта девка – бродяга, сумасшедшая или, что вероятнее, больная.
В наших странных краях можно было встретить кого угодно. Одного из общины выгнали, другой сам ушёл, дурью маялся и попрошайничал, третий просто обезумел. Странных, чудных людей, оторванных от родов и от дела, шаталось достаточно.
Многие шли к нам. Зимой, конечно, было холодно, зато летом сыто. Орехов, ягоды, рыбы навалом. В хороший год мы даже хлеб не сеяли, потому что незачем.
Очевидно, подумал я тогда, сгинувшая девка – несчастное существо без рода и племени, зашедшее в наше межгорье
