Откуда у неё дорогостоящие железные изделия – оставалось неизвестным; скорее всего, девка происходила из богатой семьи.
Но и богатых много ходило по нашей земле: когда одни богатые ссорились с другими, они убивали друг друга, уничтожали семьи, разоряли и грабили дома. Богатые в один момент становились нищими беглецами.
Железные подошвы и железный пест я прибрал к себе, и предложил всем идти дальше.
Девка девкой, смерть смертью, а у нас было своё занятие.
Мы обогнули озеро по восточной, сухой стороне и зашли в звериный лес.
– Ты, – сказал я Потыку, – очень много шума делаешь. Если что-то увидел – не надо охать и ахать, не надо вообще ничего говорить. Надо слушать. Чужие звуки ловить, а своих не испускать.
– Понял, – ответил Потык.
– Не дави на него, – сказал мне бородатый Тороп. – Он смелый. У меня жена из его деревни. Они там все страшно смелые. Он ещё себя покажет.
– Не давлю, – сказал я. – Предостерегаю. И ты мне тоже не возражай, если хочешь целым домой вернуться. Или не хочешь? Я ж тебя совсем не знаю. Может, ты дурной и смерти ищешь?
– Не ищу, – сказал Тороп. – Наоборот. У меня, кстати, жена беременная.
Обменялись взглядами, кивнули друг другу и двинулись дальше в молчании.
3.В середине вечера, наконец, мои ноздри ловят берёзовый дым: кислый, тёплый, домашний; мы выходим к пологому холму.
Мы смотрим на вросшую в землю хибару, собранную из брёвен в два обхвата, сплошь затянутую мхами и лишаями, чёрную от времени.
Двор вокруг хибары зарос лебедой, репьями и чертополохом высотой в полтора моих роста: чтобы подойти к дому, надо пробивать дорогу дубинами, снося лопухи и крапивные кусты, зудящие комарьём.
Здесь, по обычаю, мы заночуем. На полпути к цели.
В кривой избе старой ведьмы, известной под именем «Язва»: то ли пятым по счёту своим именем, то ли восьмым; неважно.
Она не сделает нам вреда.
Она живёт на краю второго и третьего леса.
Сколько ей лет – никто не знает.
Говорят, больше двухсот.
Расшибая дубинами дрянные будылья, репьи и сорную траву, мы минуем изгородь. На вбитых в землю шестах висят черепа. Меж обычных, человеческих, – видно черепа пращуров. Они гораздо больше по размеру, и носовые впадины шире, и челюсть выступает дальше, а зубы – через два на третий.
Древние люди лишались зубов в раннем возрасте; так говорят старики.
Но я не боюсь ни живых, ни мёртвых, ни нынешних, ни древних, никаких. Я дую в ладони и поднимаю их к небу, посылая в дар богу собственный тёплый выдох: пусть бог помнит обо мне, и когда он понадобится – я поднесу ему дорогой подарок.
Кости – повсюду. От шеста к шесту протянуты верёвки из самокрученных жил, и на верёвках, выбеленные солнцем, висят многие связки из волчьих, рысьих, кабаньих, медвежьих костей.
Истлевшие черепа постукивают друг о друга.
Оскаленные пасти, пустые глазницы, торчащие клыки.
Есть и рыбьи хребты, и треугольные щучьи морды, усаженные кривыми зубами.
Старуха выходит из дома нам навстречу: такая же высохшая, с мёртвым лицом на едва живом теле. И когда поднимает на нас жёлтые, жестокие глаза – мне кажется, что замирает ветер, и кости перестают бренчать, и качаемые под ветром ветви сосен окаменевают недвижно.
Мы кланяемся.
– Чего надо? – спрашивает старуха скрипучим басом.
– Еды и крова, – отвечаю я.
Это особый ответ, условный. По договору меж общинами и родами старая ведьма обязана дать ночлег каждому, кто идёт на змея.
Никто не заставлял старуху селиться именно здесь, на полпути к змеевой лёжке. Но если поселилась – должна пособлять общему благу.
Старуха недовольно кривит безгубый провалившийся рот и хмурится.
– Идёте бить Горына?
– А что, – спрашиваю я, – сама не слышишь? Каждый день орёт. Жить невмоготу.
– Так и ему невмоготу! – отвечает старуха и вдруг хохочет. – От него ведь и смердит вдобавок! До вас не доходит – а у меня тут, как в выгребной яме. И с каждым годом всё сильней. Раньше просто тухлым несло, а последние лет восемь – то жжёным волосом, то серой, то вообще чем-то непотребным.
– И что это значит? – спрашивает Потык, набравшись храбрости.
Старуха изучает его с ног до головы, поднимает кривую руку и тычет пальцем.
– Этот – совсем молодой. Сколь годов тебе, сыночек?
– Сколько есть – все мои, – гордо отвечает Потык.
– Кто ж тебя, такого, к жребию допустил?
– Старшина, – отвечает Потык. – Как и остальных. Я вообще добровольцем хотел. Наша деревня ближе всех к лесу. Когда он орёт – нам первым слышно. И вонища тоже доходит, кстати.
– Вонища эта, – говорит старуха, – оттого, что он заболел. Мало того что старый, так ещё и в кишках какая-то беда. Лет сорок, как это началось, и продолжается. Запах нехороший, прямо скажу.
– Думаешь, подохнет? – спрашиваю я.
– Кто его знает, – уклончиво отвечает бабка. – Но знамения есть.
Она снова смотрит на нас, каждого оглядывает медленно с ног до головы.
У неё мохнатые седые брови кустами. А волос на голове совсем нет: давно выпали до единого, и старуха никогда не снимает с головы платка, а под платком вдобавок есть повязка.
А под повязкой, говорят, она иногда носит накладные зелёные космы, собственноручно сделанные из волос мёртвых мавок.
– Милые деточки, – скрипит старуха, дыша пустым ртом. – Не обессудьте – в дом не пущу. Вы у меня нынче не первые гости. Располагайтесь во дворе. Костерок запалите, ежели есть желание. Дровишки на задах найдёте. А поесть я вам вынесу. Только уговор: не шуметь, песен не горланить, по нужде ходить за околицу. И чтоб без пьянства.
Ещё не закончив говорить, она повернулась, исчезла за дверью и загремела засовом: заперлась изнутри.
Тяжёлое впечатление оставляла эта старая чёрная ведьма: то хромает кое-как, словно вот-вот рухнет и скончается, а то вдруг одним мигом исчезает.
Делать нечего: дубинами и ножами мы выбили в зарослях малую поляну и расположились. Пошли за дровами. Обогнув старухину хижину, увидели поленницу: цельные берёзовые чурбаки, неподъёмные, каждый – полсажени. Края чурбаков не рубили топором и не выжигали углями, а как будто зубами грызли.
Кто это был, чьи зубы – я не задумывался.
Вдвоём с Потыком мы едва сумели перенести единственный чурбак – тяжёлый, как камень, скользкий от плесени, по поверхности сплошь источенный жучком.
– Где ж она берёт такие дрова? – спросил Потык, вытирая о штаны грязные ладони.
– Где и все, – сказал Тороп. – В лесу. Днём она беззубая, старая, а по ночам у неё из дёсен острые клыки вылезают, наподобие волчьих. И когда дрова кончаются – она идёт в лес, цельное дерево клыками точит – и валит. А потом хватает бревно в зубы и домой несёт.
Малой Потык смотрел, не веря, не зная – улыбнуться ли шутке, или кивнуть суровой правде, – но Тороп первым не выдержал, захохотал; и я следом. Сели на прохладную землю, смеялись, хлопали друг друга по
