Люди напряглись, испугались.
Много было споров, много даже ругани.
Но дни шли за днями, время текло, и про исчезновение девочки Зори вспоминали реже и реже.
* * *В пятнадцать лет я впервые ушёл в поход на юг, с отрядом князя Хлуда, сына Палия.
В те времена мой отец считался крупнейшим и знаменитым доспешным умельцем: его брони носили все воины долины, а кто не носил – тот мечтал. Очередь стояла. Но глаза отца ослабели. Он скоблил, дубил, резал кожи, и легко пробивал шилом восемь одинаковых отверстий в пластине размером с мизинец, но вязать пластины в единый порядок уже не мог: не попадал в отверстия концом шнура. А в дальнем походе, когда нужно быстро, за ночь, при свете костра перевязать разрубленный или обожжённый доспех, оружейнику требуется именно острота глаза.
Так вышло, что однажды вместо отца в поход пошёл я.
Князь Хлуд при всех своих людях повязал меня клятвой богу смерти и славы: так я стал воином.
Мужем крови.
Я был доволен. Воину можно не жениться и не заводить хозяйства.
Старшины перестали подбирать мне невест. Зачем невеста человеку, который утром жив, а вечером – сел за стол отцов?
Такова была моя мечта: однажды умереть в бою, с оружием в руке, и уйти в другой мир, и там снова встретить свою Зорю. И больше уже не расставаться.
Я ходил в дальние походы пять лет подряд.
С каждым разом князь Хлуд забирался дальше и дальше на юг: из реки в реку, из лесов – на равнину, с равнины – в степь, из степи – к побережьям морей.
Стать мужем крови нетрудно.
Для этого надо лишь умереть заранее.
Обратиться в мёртвого – при жизни.
Отринуть все земные привязанности, распрощаться со всеми, кто тебе дорог. Отцепить, оттолкнуть всё тёплое, всё любимое.
Нужно потратить год, или два, чтоб научиться думать, как думает муж крови; а думает он только о самых простых вещах: о надёжных сапогах, о своём коне, о ране, которая медленно заживает; о том, как сделать намеченный дневной переход. О смерти он не думает, потому что он уже – внутри смерти, он – пограничный человек, с одной стороны – живой, смеющийся, жующий хлеб, с другой стороны – покойник, оплаканный, отвытый, сожжённый в уголья.
По-настоящему живым он бывает только в битве.
В боевом запале есть особое счастье: против тебя выходит сильный противник, и ты, видя его решительность и отвагу, вроде бы готов умереть – но вот, по воле богов, умираешь не ты, а он; его горячая кровь остаётся на твоём лице, на твоих ладонях, и ты, в упоении победы, кричишь от восторга, снова и снова суёшь меч в уже бездыханное тело: сегодня ты не умер, хотя и был готов; и, может быть, завтра тоже не умрёшь.
Эти мгновения счастливой сверкающей ярости невозможно забыть. Они сладки.
Но увы, они быстро проходят, и остаётся только горечь.
И эта горечь ещё усиливается, когда хоронишь товарищей, которым не повезло.
Есть наслаждение в бою, но есть и похмелье.
Кто хоть раз поскользнулся в луже чужой крови, тот поймёт.
Княжий воевода – его звали Малко – сказал мне, что такова судьба всякого воина: в бою он счастлив, но потом приходит отрезвление.
Настоящий боец, говорил мне Малко, в деле спокоен, и с ударом не торопится: пребывает в ровной дреже. Кто ищет драки, говорил мне Малко, кто любит поглядеть на мучения противника, – тот долго не живёт. А лучшие воины, говорил Малко, – они берегут силы, и телесные, и душевные, и там, где вместо трёх ударов можно обойтись двумя – они бьют два раза, а не три.
Каждый год, в середине весны, подготавливая новый поход, князь Хлуд и его воевода Малко звали меня в отряд в числе первых.
И я шёл всегда с охотой – сидеть на одном месте скучно, а пойти куда-нибудь за тридевять земель интересно. А если выйдет подраться – то ещё интереснее.
Я был им нужен, я был умелый, хладнокровный ратник, я всегда стоял в первом ряду боевого порядка, подчинялся командам, не роптал, не бузил, не увлекался. После дела не пьянствовал и пленников не мучил, а садился и чинил любой повреждённый доспех, и своей работы, и отцовой работы, и дедовой, и чужой; правил ножи и секиры. И воевода Малко, и князь Хлуд доверяли мне точить свои смертоносные мечи: то была большая привилегия.
Много раз мы участвовали в огромных, тысячных побоищах, когда наша малая дружина присоединялась к дружинам других князей, и мы дрались в едином строю с бойцами, чей язык понимали с трудом.
Много раз, далеко в жарких степях и на берегах морей, мы осаждали чужие города, лезли на стены, рыли подкопы и вздымали осадные насыпи, и потом, прорвавшись через все препоны, грабили дома и уводили в неволю молодых девок.
Много раз меня ранили: однажды воткнули копьё в бок, и остриё прошло в вершке от печени; однажды хорошо вломили кистенём и сломали ключицу; однажды вышибли дубиной несколько зубов.
Ещё чаще я подхватывал иноземную заразу, покрывался лишаями и струпьями, испражнялся кровью, лежал без памяти, гнил заживо, умирал от голода и жажды.
В последнем походе голод был столь тяжёл, что мы варили в котлах собственные кожаные брони, и глодали пластины, пропитанные жиром, и так спаслись.
Вот вам ещё одна польза кожаного доспеха: его всегда можно сварить и сожрать, если нужда припрёт.
В том походе умер старый воевода Малко: вражий нож его не брал, но взяла хворь.
Не все знают, что в дальних походах главный урон наносят не вражеские лезвия, но болезни.
А я – уцелел, выбрался, и даже принёс домой большую добычу.
Правда, дома не было у меня, не было ни жены, ни детей: только отец, уже полуслепой, и дед Бий, глубокий старик, и две младшие сестры.
Меж ними, моими любимыми сёстрами, я и поделил весь свой воинский заработок; они благодарили, и своё семейное благополучие основали именно на моих подарках.
Так или иначе, прославленного богатыря из меня не вышло.
Я мечтал погибнуть, и на той стороне, в мире богов и духов, воссоединиться с любимой Зорей – но не погиб и не воссоединился. Боги не пожелали мне пособить.
Ни разу за все годы я не собрал вокруг себя детвору, не потешил повестями про битвы, подвиги и невероятные приключения.
Ни разу не похвалился золотыми и серебряными сокровищами, добытыми в ратных трудах.
И сам для себя понимал: не хочу и не буду вспоминать, хотя мог бы.
Наслаждение запахом чужой крови, смертный хрип поверженного противника, ужас
