Из шестерых моих сестёр четверо умерли, не дотянув до года.
Выжили две: первая по очереди и третья по очереди.
Их имён я тут не скажу – незачем трепать; теперь это взрослые женщины, они счастливы и здоровы, у них хорошие благополучные мужья, дети и дома́.
Я родился, когда мой отец Ропша Ремень был молод и хотел всё везде успеть; пока его упрямая черноволосая жена, шумная, красивая и яркая, каждый год рожала девочек – отец погружался в меня, сына, первенца, глубже и глубже; он любил меня, возился со мной, возлагал на меня надежды.
Он положил нож мне под голову в первый день моего рождения.
В год я впервые порезался. В три года впервые подрался.
В четыре я самостоятельно снимал кожу с быка и оленя.
В шесть лет я умел за один день каменным скребком снять мездру с целой шкуры.
В семь лет я мог порезать целую шкуру на сотню пластин и каждую продубить в горячей земляной яме.
Отец всё объяснял, показывал пальцем, позволял пробовать и ошибаться.
Никогда не ругал. Терпеливо разрешал повторять снова и снова.
Если я разрезал ножом руку – он хватал ртом мой раненый палец и тщательно высасывал кровь.
Он очень любил мать, и когда её не стало – сильно горевал и потом два года пил.
Когда родовые старшины пытались уговорить отца жениться повторно – он ответил:
– Я однолюб.
В ту пору я был мальчишка.
Доброхоты передали мне содержание разговоров отца со старшинами только потом, спустя время.
Слово «однолюб» мне понравилось, я примерил его на себя.
Однолюб – это значило: единожды выбрал, и верен всю жизнь.
Когда мне исполнилось семь лет, мне подобрали невесту, дочь рыболова, из дальней деревни Жёлуди.
Нас познакомили: дочь рыболова была умная, приятная, сильная девочка, но я ей не понравился.
Я был молчаливый, шуток шутить не умел.
А юным девчонкам обязательно надо, чтобы суженый был одновременно и красивый, и весёлый.
Как её звали, дочку рыболова, – не скажу. Теперь она взрослая женщина и мать семерых детей: незачем трепать её имя.
Тогда она прямо объявила, что не любит меня, что я хоть и красивый, но молчун. И что замуж за меня не хочет.
И я отказался от невесты. Если не люб – чего же настаивать? Насильно мил не будешь.
А главное, мне нравилась другая девочка, по имени Зоря. Но она жила в моей деревне, и происходила из моего рода; я не мог взять её в жёны при всём желании.
Я тоже ей нравился; мы дружили.
Я поклялся Зоре, что однажды увезу её за перевал, на юг, и там, в мире, свободном от запретов, мы поженимся, и я буду любить её вечно, до смерти и после смерти.
Её отец гнал дёготь, и от Зори всегда исходил слабый запах угольной горечи.
С тех пор и доныне, когда я чувствую запах дёгтя – всегда вспоминаю свою Зорю, её загорелую шею, её горячие маленькие ладони.
Однажды летом она ушла в звериный лес, на речку, собирать перлы – и не вернулась.
Её долго искали, и я в тех поисках был первый. Несколько дней и ночей все взрослые мужчины деревни прочёсывали лес, с собаками, со светочами. Следы вели из прозрачного леса дальше, в звериный лес, и там обрывались; как будто человека подняли в воздух и унесли.
Волхвы сказали, что так бывает, если человека забирает лешак. Сначала зовёт, путает, уводит от окраин, с опушек – в глухомань, а потом хватает и тащит дальше, в буреломные, паутинные дебри, в чёрные еловые боры, в гнилые болота, звенящие гнусом, где живёт сам лешак и куда человеку хода нет.
Давным-давно, больше ста лет, лешаки не воровали людей из нашей деревни.
Хозяев леса мы задабривали, оставляли подарки. Лесная нежить, как все знают, любит украшения, бусы, браслеты, цветные ленты.
По какой причине лешак похитил маленькую девочку, для какой надобности – навсегда осталось неизвестным.
Отец Зори сам свёл на требище свою единственную корову – ничего более ценного не было в его скромном хозяйстве; собственноручно заклал, сам щедро полил её кровью жертвенные камни, сам сжёг внутренности, сам раздал мясо всем желающим.
Но это не помогло. Боги не вернули Зорю.
Однако я её не забыл, а главное – помнил и свои клятвы.
Череп той закланной коровы, выскобленный и вываренный, долго висел на нашем деревенском требище, на четвёртом столбе на закат от входа.
Лично мне от тела закланного животного в память осталась кость, ножной мосол: я вырезал из него рукоять для ножа.
Но, сказать по чести, эта замечательная рукоять никак не напоминает мне о моей единственной любви.
Сердечный трепет трудно сопоставить с черепами и костями. Ничто не крепко в мире, и память тоже.
Теперь, спустя много лет после исчезновения Зори, я помню только влажную белизну её зубов, открывшихся в улыбке.
Теперь я взрослый человек. С тех пор, как я её потерял, прошли годы и годы. Но я однолюб, и долго хранил верность своей первой сердечной привязанности.
Исчезновение Зори сильно взбудоражило деревню в ту осень.
Мы все ходили в лес каждый день, с младенческого возраста. Лес нас питал, давал нам тепло и материал для наших домов, и даже развлекал.
Люди и лес составляли единое целое.
Девочка одиннадцати лет, всю жизнь прожившая возле леса, никак не могла пропасть, заблудиться или быть убитой дикими зверями. В лесу она была как дома, она исходила ногами огромные расстояния; она знала все овраги, все ручьи и запруды, все кабаньи стёжки и бобровые хатки, все медвежьи, россомашьи и рысьи берлоги.
Как и я, как и все жители нашего края, – она была такой же составной частью леса, как сорока, или заяц, или ящерица.
Девочка могла пропасть только по одной причине.
Её забрала нежить.
Но нежить никогда нас не трогала: она, как и зверьё, боялась человека, чуяла издалека и уходила заранее.
Лешаки, шишиги, мавки и анчутки жили рядом с нами, но на глаза не показывались, ибо главное правило нашей жизни гласит: человек всегда сильней всякой нежити.
Если люди выйдут вдесятером с ножами и дубинами – никакой лешак не устоит, даже самый всесильный.
Ни отцы, ни деды не помнили, чтобы лесная нежить дерзнула украсть и погубить ребёнка.
В тот год всё изменилось.
Жизнь поменяла вкус, сделалась горше.
По приказу старшин от деревни к деревне пробили торные тропы, отмеченные вырезанными на стволах охранными знаками.
Отдельные тропы были проложены к ягодным полянам, с которых питались деревни.
Каждую тропу волхвы окропили требной кровью. Где зарезали козла, где телёнка, а где дюжину куриц.
Повсюду, в каждой деревне, волхвы и старшины объявили общую согласную волю: не позволять детям и взрослым уходить дальше прозрачного леса. В звериный лес можно было углубляться только вдвоём, и
