Теперь улыбнулись мы все.
Я почувствовал, что события последних двух дней сильно сблизили нас; мы уже не были чужими друг другу, случайно сбившимися в недолговечную ватажку; мы ещё не стали друзьями, но если бы, например, сейчас вдруг кто-то напал на нас – каждый защищал бы другого до последнего вздоха.
– Хорошо сказано, – похвалил я. – Но вот в походе, например, по-другому. Без обмана невозможно. Не обманул – не одолел.
– А я не люблю воевать, – сказал Тороп. – В долине никто ни с кем не воюет. А в походы никогда не ходил и не пойду. Я не воин. Я не понимаю, ради чего это нужно.
– Ради славы и добычи, – ответил я. – А главное – ради боевого навыка. Чтоб уметь воевать – надо воевать. Иначе однажды к тебе придёт вор – а ты ничего не сможешь сделать. И тогда вор отберёт у тебя твою жену и твоих кур. И даже твои штаны. И обратит тебя в раба.
– Но мы живём на отшибе, – неуверенно возразил Тороп. – К нам никто не приходит.
– Настанет время, – сказал я, – придут. Ко всем приходят. Даже к самым мирным. Даже к тем, у кого нечего взять. От этого нельзя уберечься. Ты счастливый мирный мужик, но однажды и к тебе придут. Захотят убить. И даже не ради твоей жены или твоих кур – просто из зависти. И ещё пытать будут: давай, рассказывай свою тайну! Почему такой счастливый? Почему тебе боги помогают? Почему твои куры не болеют? У всех болеют, а у тебя нет?
Тороп слушал, бросая на меня хмурые взгляды; ничего не ответил.
– Не пугай, – попросил малой Потык. – Ты слишком много воевал. Отвердел сердцем. Тебе всюду мерещатся враги и кровавые пытки.
– Не верите? – я кивнул на Марью. – Спросите у неё. Они три года ходила по свету. Пусть скажет, что видела.
Наши взгляды обратились на Марью. Но она не спешила отвечать. Опустив острые плечи, расчёсывала волосы обломком гребня. Голые, чёрные от загара руки её, торчащие из рукавов рубахи, были совсем худыми. Под кожей играли длинные жилы.
– Люди воюют не от злобы, – тихо сказала она. – Их заставляет солнце. Мой народ называет его «Ярило», а как называют у вас – не знаю. Но знаю, что мир меняется. С восхода идёт великая засуха. Везде, где я была, старики и ведуны предвещают недород и голод. Все знамения ясно указывают на это. Говорят, засуха продлится триста лет. Солнце сжигает степи, и скоту не хватает корма. Высыхают источники, и мелеют реки. От жары плодится саранча, и грызуны разносят мор. Не только люди – и животные, и летающие твари, и земляные черви – все чувствуют приближение смерти. Степные народы сдвинулись с мест и идут на закат. Лесные народы не так сильны, и не могут противостоять. Большие народы теснят малые. Там, где были скифы, – теперь бурзяны и сураши. Где были фисагеты – теперь половцы. С восхода на закат идут тысячи племён. Старый лад и ряд обрушен, а новый лад и ряд ещё не установился, и установится не скоро. В вашей долине думают, что земля нагревается, – а это не так. Солнце сжигает людей. Его жар сушит человеческие сердца. Все хотят жить, есть, кормить детей. Войны происходят не от жадности, и не ради славы или добычи, а единственно от страха смерти. От желания спастись. Войны повсюду. Везде, где я была, война или идёт, или ожидается. Оружие поднялось в цене. Бабы боятся рожать. Там, где кобылы жеребились дважды, теперь не жеребятся и по единому разу. Люди напуганы неизвестностью и предчувствиями таких бед, о которых раньше не могли и помыслить. Вот как устроен мир. И однажды война докатится и до вас. Этого нельзя избежать. Это нельзя отсрочить. К этому можно только подготовиться.
Высказавшись, девка отвернулась от нас и продолжила терзать гребнем спутанные концы волос.
– Я слышал такое от волхва, – сказал Потык. – Но он сказал, что до нас не дойдёт.
– Волхв тебя пожалел, – ответила Марья.
– Тебе больше не надо ходить по миру, – произнёс Потык, глядя на Марью с жалостью. – Ты слишком долго скиталась. Тебе нужно остаться с нами. В долине.
Он подождал ответа, не отрывал от девки красноречивого взгляда – но Марья молчала.
Установились сумерки; коричневые и серые тени понемногу поднимались от земли, от подножий елей и сосен.
В такое время – на полпути меж днём и ночью – чувства обостряются, и я теперь ощутил на своей спине и затылке чужой взгляд.
В лесу, за нашими спинами, в ветвях деревьев кто-то был.
Не зверь и не птица.
Неизвестное существо внимательно наблюдало за нами и, возможно, подслушивало.
Нас не боялось – но и нападения не готовило.
На всякий случай я передвинул топор, положил удобно под сильную руку; поманил Марью, и когда она наклонилась ближе, прошептал:
– Чуешь?
Марья коротко кивнула. Я продолжал так тихо, как только мог:
– Они уже здесь. Один или двое. Разведчики. Они могут подумать, что мы – засада. И тогда птичий князь не прилетит.
– Прилетит, – ответила Марья, тоже – одними губами. – Птицечеловеки людей не боятся.
Я оглянулся на Потыка и Торопа: они смотрели, как мы шепчемся.
– Если прилетит, – спросил я, – что ты ему скажешь?
– Попрошу, чтоб отнёс меня в свой город.
– А что взамен?
– Счастье его сына.
– Почему думаешь, что княжий сын тебя помнит?
– Вспомнит.
– Три года прошло. У него другая жизнь. Вокруг него другие девки. Ты придёшь – а он скажет: знать тебя не знаю. Что будешь делать?
– Он так не скажет.
– Князь птиц говорил, что Финист болен.
– Я вылечу.
– Каким образом?
– Не знаю. Увижу – пойму.
– А если князь откажет?
– Буду умолять.
– Мольбы не трогают князей и вождей. Иначе мир управлялся бы не княжьей волей, а мольбами просителей.
Я жестом попросил Потыка и Торопа приблизиться и прошептал всем троим:
– Слушайте меня. Если нелюдь придёт – говорить буду я. Вы – молчите. Вы не умеете вести переговоры. Особенно ты молчи, – попросил я Торопа. – Не умеешь врать – ничего не говори. И вот ещё.
Я снял с пояса свой боевой шлем и протянул Марье.
– Надень. Пусть нелюдь не видит твоего лица. Так будет лучше. И мою броню тоже надень. И молчи. Иначе всё испортишь.
Марья помедлила, подумала и кивнула.
Темнота сгустилась.
Начало ночи мы провели в напряжённом молчании.
Неизвестный наблюдатель всё это время сидел над нами, прячась в ветвях, затем исчез без единого звука.
Мы долго ждали. Торопа сморило, он задремал. Прошедшим днём ему досталось слишком много сильных переживаний. Марья, облачившись в мой доспех и водрузив шлем (и то,
