Что ж, когда он вернется домой, его, несомненно, заставят жениться на одной из них, и тогда, наверное, он сможет об этом спросить.
Тион ухмыльнулся. Мысль обрушилась на него как камень, но он отмахнулся от нее, такой далекой и более невообразимой, чем библиотекарь, ставший богом. Раздобыв в кладовке фрукты, он выложил их на тарелку и продолжил поиски. Где-то должен быть сыр. Так и есть. Его тоже положил на тарелку. Затем – о счастье! – нашел в холодильном шкафу ломтики бекона и замер, гадая, как бы их пожарить.
После чего ответил сам себе, будто оскорбившись:
– Я – величайший алхимик своего времени. Я дистиллировал азот. Могу превращать свинец в золото. Думаю, я смогу разжечь плиту.
– Что это было, Ниро?
На кухню вошли Каликста с Царой. Тион подскочил от неожиданности и покраснел, гадая, слышали ли они, что он разговаривает сам с собой, как дурак, изголодавшийся по лести.
– Ты споришь с этим беконом? – полюбопытствовала Каликста. – Надеюсь, ты выигрываешь, а то я умираю с голоду!
Лукаво ухмыльнувшись, Цара добавила:
– Видишь ли, одним каннибализмом сыт не будешь.
* * *Руза завтракал в столовой гарнизона и уже умял половину миски густой каши, прежде чем понял, что его смутило. Ягоды окрасили ее в голубой цвет и напомнили о «голубом рагу».
Когда это было, позавчера? Казалось, прошел минимум год. Тогда состоялась его последняя встреча с Лазло перед взрывом. Они поругались. Руза и некоторые другие – Шимзен с Царой – шутили насчет того, чтобы поднять в цитадель подрывника и превратить божьих отпрысков в «голубое рагу». Тогда это казалось смешным. Что конкретно он сказал? Вспомнить не получалось. Что божьи отпрыски – монстры, которые больше похожи на тривахнидов, чем на людей? Что, если бы Лазло их встретил, то и сам бы с радостью подорвал? Он даже отпустил шутку, что лицо Лазло выглядело так, будто ему подали голубое рагу на ужин.
Каша забурлила в желудке. Юноша кинул ложку в остатки еды.
Лазло – его друг. Лазло – божий отпрыск.
Эти два факта противоречили друг другу, поскольку никто не мог дружить с божьими отпрысками. Но Лазло действительно божий отпрыск. Отрицать бесполезно. Следовательно, он не друг Рузы.
Все звучит так просто, но парень обнаружил, что его разум отказывается воспринимать эту простоту – будто были два столбика с Лазло, и он должен стереть один из них.
На уроках – а поскольку Рузе только восемнадцать, они все еще были свежи в его памяти – он всегда слишком сильно давил на карандаш, придерживаясь первой догадки и не думая писать легонько на случай ошибки. Что это: беспечность или убежденность? Мнения расходились, но имеет ли это значение? Он никогда не мог полностью стереть темные линии от карандаша и никогда не поворачивался спиной к своим друзьям.
Черт. Руза доел кашу. Это всего лишь каша, да и парень еще не встречал такой философской дилеммы, которая могла бы испортить ему аппетит. Помыл миску, положил ее на место и направился к конюшне за ослом и тележкой. Сегодня его снова ждал долг по спасению книг – с дурацким алхимиком и его дурацким лицом.
Руза юркнул в казарму, чтобы быстренько глянуть на себя в зеркало, хоть и не мог – отказывался – говорить зачем. Он и так прекрасно знал, как выглядит. Что он надеялся обнаружить, красоту? Зеркало было маленьким, свет – тусклым, а четыре квадратных дюйма его лица – такими же, как при прошлой проверке. Юноша кинул зеркальце на свою койку – видимо, с чрезмерной силой, поскольку то проехалось до стены и треснуло. Чудесно.
Прежде чем направиться в конюшню, он сделал еще одну вещь. Залез в аптечку, чтобы взять бинт. Руза и не представлял, что у взрослого мужчины могут быть настолько нежные руки, чтобы покрыться волдырями после нескольких часов перетягивания веревки. Но алхимик не жаловался и не сдавался. Это уже что-то. Незачем ему и дальше пачкать веревку своей кровью.
* * *Эрил-Фейн с Азарин переночевали в гарнизоне. Они не могли позволить себе отправиться домой в такое время, когда все солдаты пребывают в ожидании чего-то ужасного. Пока что ничего не случилось. Цитадель не двигалась и не трансформировалась. Оставалось лишь теряться в догадках насчет того, что там происходит.
Азарин немного подремала перед рассветом и с первыми лучами направилась в храм Такры, чтобы обмыться. Вернувшись, она начала искать Эрил-Фейна. Его не было ни в столовой, ни в казармах, ни на тренировочном дворике, ни в командном пункте. Она спросила у дозорного капитана, и ее и без того крепкая солдатская спина напряглась. Женщина не проронила ни слова, просто развернулась на пятках и пошла прямиком туда, где прятался Эрил-Фейн. Дорога дала время ее злости и обиде обернуться чем-то холодным.
– Эрил-Фейн! – окликнула она, входя в павильон.
Он стоял в шелковых санях. Мужчина изучал механизм, но при звуке ее голоса обернулся.
– Азарин, – чересчур сдержанно ответил он. Эрил-Фейн ожидал и боялся ее прихода. Ну, пожалуй, «боялся» – это слишком сильно сказано, но он прекрасно знал, как она прокомментирует его затею.
– Куда-то собрался? – поинтересовалась Азарин ледяным тоном.
– Конечно нет. Думаешь, я бы тебе не сказал?
– Но ты обдумывал этот вариант.
– Я обдумываю все варианты.
– Что ж, этот можешь исключить. Преимущество полностью на их стороне. Эта штука выдержит, сколько, четверых бойцов, чтобы напасть на богов и призраков на их же собственной территории?
– Я не хочу нападать на них, Азарин. Я хочу поговорить.
– Думаешь, они станут говорить с тобой?
Азарин сразу же пожалела о своем тоне, который вызвал призрака мужчины, шагнувшего в ясли с ножом. С тем же успехом она могла обозвать его убийцей и покончить с этим.
– Прости, – закрыла глаза. – Я не хотела…
– Пожалуйста, никогда больше не извиняйся передо мной, – едва слышно прошептал он.
Эрил-Фейн жил с таким неподъемным чувством вины, что любые извинения наполняли его стыдом. Вина за то, что он сделал в цитадели, была как постоянный кислотный ожог в желудке. Вина за то, чего он не сделал, отличалась – скорее ножевое ранение, чем ожог. Каждый раз, когда он смотрел на Азарин, то встречался с пониманием, что его неспособность… преодолеть… то, что с ним сделали – и что он сделал, – лишила ее жизни, которой она заслуживала. Слышать слово «прости» из ее уст… от этого ему хотелось умереть. Всем остальным удалось собрать лохмотья и сшить из них пригодную жизнь. Почему же он не смог?
Разумеется, никто из них не был особым
