Шел третий год светозарного поворота.
Кошка бочкой тоже не заинтересовалась, оно и понятно, против крабов бочка, в отличие от банки, никаких преимуществ не представляла. Банка – другое дело, кошка забиралась в нее и спала, свернувшись восьмеркой, крабы по стеклу вскарабкаться не могли, только звенели всю ночь по стенкам клешнями и суетились выпуклыми глазами.
До Войны, если судить по книгам, эти крабы были съедобны, однако сейчас питаться ими стало смертельно опасно, и крабов расплодилось неимоверное количество, особенно безобразничали они в полосатые годы, когда погода переворачивалась каждую неделю, каждую неделю оттепели сменялись заморозками, лед хрустел, лед таял.
Иногда крабов травили, и среди них случался мор; выходя по утрам, я разгребал ногами хрустящие панцирные завалы и морщился от сладковатой вони. Иногда крабов неожиданно становилось гораздо больше обычного, и они проникали в дом, и я вынужден был спать в гамаке и затыкать уши ватой, чтобы не слышать их заинтересованное шуршание и насекомью речь. В одно из таких нашествий кошка, еще молодая и неопытная, лишилась хвоста.
Отсутствие Америки.
Я хорошо помню волнение и панику тех дней. Корея, Китай, прочие страны, помнившие о нас, давно лежали во тьме, их не стоило опасаться, им осталась только память, да и то в сердцах немногих. Мир молчал, и в этой тишине слух о том, что Америка уцелела, разнесся мгновенно. Говорили, что уничтожено лишь развитое и многолюдное Восточное побережье, что перемолота армия и промышленность, но в глубине бескрайних континентальных равнин сохранились обширные, чистые и малолюдные земли, где простора и места хватит всем и откуда якобы подают сигналы.
Слухи взбудоражили сотни тысяч голодных, отчаявшихся, надеявшихся. Прибрежные города кишели пришельцами с севера, караулившими уходящие суда и наполнявшие воздух истерическим ожиданием. Отец возвращался поздно и молчал, мама плакала и вспоминала дальновидную тетушку Хидэ, которая предусмотрительно перебралась в Америку задолго до Войны.
Прибрежные города бурлили безумцами с запада, они с криками и хохотом носились по городу и умирали на ходу от сердечной недостаточности.
В нашем городе царил хаос, за места на судах, уходящих за океан, сначала предлагали баснословные деньги, а потом и убивали. В порту то и дело возникали мятежи и бунты, отряды моторизованных патриотов терроризировали беженцев, те в ответ объединялись в группы самообороны, беспорядки не успевали подавлять, и припортовая территория постепенно погружалась в анархию. Я помню, как неделями не стихала стрельба в районе гавани. Те, что стремились убежать в Америку, всегда смотрели под ноги, те, кто хотел помешать им, злобно прищуривались и поправляли длинные куртки, под которыми прятались обрезки труб и укороченные автоматы. Те, кто оставался, растерянно жались к стенам и не знали, что делать. Поговаривали, что Америка есть, но беженцев не принимает, что корабли расстреливают на полпути, что их направляют в Мексику, где местные немедленно продают пассажиров в рабство, что слухи эти – правительственный заговор, имеющий целью снизить количество населения, отправив его неизвестно куда. Ведь Америки больше нет, континент давно накрыло жгучее смертоносное облако, а над океаном открылась эфирная дыра – и все, кто оказывается под ней, умирают от космических лучей.
Корабли ушли в море, и город опустел почти наполовину; дома, наиболее удаленные от порта, стояли брошенными, со сломанными дверями и разбитыми окнами. А потом явились течения. Отравленные воды приносили из океана туши мертвых китов, ржавые сухогрузы и танкеры, острова дохлых рыб и мусора, разложившихся гигантских кальмаров и скелеты зубастых глубинных тварей. Я вырос в годы течений.
Я просыпался раньше других и катил на велосипеде к морю, хотел успеть до рассвета занять место на высоком камне, чтобы удобней было ждать. Восток начинал сиять, вода наливалась золотом, и за минуту до восхода солнца на горизонте возникали фантомы. Порой это были города, возносившиеся шпилями к небу, порой панорамы давнишних сражений, в которых сшибались и горели парусные суда, а иногда образы небывалых огромных зверей, шагающих по уходящим к небу равнинам. Туши мертвых китов, остовы кораблей, острова дохлых рыб и мусора, разложившихся гигантских кальмаров и скелеты неведомых тварей, освещенные восходящим солнцем, проплывали мимо, течения волокли вдоль горизонта прекрасный умерший мир. Как в театре теней. Свое первое стихотворение я придумал, глядя на мертвого белого кита, плывущего кверху брюхом.
Весной течения приносили яд, и наш город на несколько дней отселяли вглубь, в покинутые районы, мы жили там в брошенных домах, пережидая, пока пожарные боты не выжгут отраву из прибрежных вод. Я забирался на крышу, смотрел на зарево, поднимающееся над заливом, и засыпал, укутавшись в мешковину.
Летом течения тянули пену и птичьи перья, они скапливались у береговой линии, громоздились причудливыми серыми айсбергами и через некоторое время застывали, как пемза. Ночные прибои разбивали глыбы в куски, но пока они были целы, на набережных собирались последние художники и предсказатели – художники искали в затвердевшей пене новое искусство, провидцы хотели узнать о дне смерти Императора. Я же просто смотрел. Наверное, я тоже хотел узнать будущее, но в изломанных острых кусках пены я ничего особенного не видел.
Осенью течения разворачивались и приводили за собой мусорные архипелаги, сформировавшиеся в центре океана. Осенью течения пересекались с ветрами, и архипелаги объединялись в плавучие горы, они медленно дрейфовали к берегу, распространяя невыносимое зловоние. Тогда с северной базы приходили миноносцы и буксиры – миноносцы расстреливали мусорные горы ракетами и торпедами, а буксиры растаскивали их на части и уводили в море. В один год миноносцы не справились, и наш город завалило мусором. Это было весело, к зловонию мы привыкли быстро. В ту осень я сочинил рассказ про Мусорного Кодзи, а позже переделал его в песенку.
Зимой течения замедлялись и начинали светиться. И небо тоже начинало светиться. В воде размножался планктон, от этого глубины сияли синевой, казалось, что в воде шевелятся чудовищные щупальца, опутавшие мир. В небе сияли зеленые солнечные волосы, стекавшие через дыру над северной полярной шапкой. От смешения синего и зеленого отчего-то получался фиолетовый. В небе вспыхивали желтые
